Я был уверен, что смогу одолеть его в честном бою. Однако если ему на помощь придет госпожа Миггея, мне придется туго. С нею тягаться бессмысленно, ее могущество для меня неодолимо.
Вспоминая впоследствии то утро, я все больше убеждался, что мои враги знали меня лучше, чем я сам. Они рассчитывали на мою скуку. И не прогадали: чтобы прогнать скуку, я готов был на что угодно. Что касается Танелорна — город, я ничуть не сомневался, не взять ни этому франту в доспехах, ни самой Миггее. Для меня, конечно, было бы лучше поскорее снять осаду, чтобы я мог продолжить свои лишенные цели скитания. Память постоянно воскрешала образ Киморил, случайно погибшей во время моего поединка с Йиркуном. Мне была нужна только она, все остальное не имело ни малейшего значения, и я с радостью отказался бы от всего в пользу своего кузена. Но Киморил любила меня, и потому Йиркун жаждал завладеть ею. Моя гордыня, моя безжалостная страсть, вкупе с неуемной алчностью Йиркуна, привели к тому, что Киморил погибла. Йиркун тоже умер — той самой смертью, какой заслуживал. Но Киморил не заслуживала гибели, не заслуживала, чтобы с нею так бесчеловечно обошлись. Я всегда старался защищать ее, однако на мгновение утратил власть над своим мечом…
После смерти Киморил я поклялся никогда больше не терять этой власти. И до сих пор держал слово, хотя порой воля меча становилась едва ли не сильнее моей собственной. Вдобавок я никогда не мог отделить свою силу от силы, переданной мне клинком.
Накатил гнев, пополам с тоской и грустью. Чувства рвались на свободу, и я с немалым трудом удерживал их в узде. Меч пытался выскочить из ножен, но его я смирил. И решил принять вызов.
Быть может, к этому решению меня искусно и незаметно подвели. Не знаю. Мне казалось, мы будем биться на моих условиях.
— Волчица должна уйти, — сказал я. — Этот мир…
— Она не может покинуть его.
— Ладно. Тогда пусть поклянется, пусть даст слово Порядка не вмешиваться в поединок. Она согласна?
— Да, — откликнулся рыцарь. — Волчица не будет вмешиваться.
Я посмотрел на животное. Волчица медленно, неохотно опустила голову, подтверждая согласие.
— А кто помешает вам — тебе и ей — нарушить слово?
— Слово Порядка нельзя нарушить, — заявил рыцарь. — Что бы ни случилось, мы блюдем свое слово. Я не стану менять условия: если ты победишь, мы все уйдем из этого мира. Если ты проиграешь, я заберу меч.
— Ты настолько уверен, что сможешь одолеть меня?
— Бурезов будет моим еще до заката. Может, сразимся тут, где я сейчас стою? — он указал себе за спину. — Или там, дальше?
Я расхохотался, чувствуя, как мною овладевает подзабытая жажда крови.
Хмурник, с беспокойством поглядывавший на меня, не выдержал:
— Друг Эльрик, это ловушка! Не вздумай доверять Порядку! Не позволяй им обвести тебя вокруг пальца. При твоей-то мудрости…
Я перестал смеяться и положил руку на плечо Хмурнику.
— Порядок стареет, становится злобным и хищным — и цепляется за отжившие ценности. Он вроде бы отвергает ненужное, но на деле хватается за все, чем когда-то дорожил. Они сдержат слово, друг Хмурник.
— Но в этом поединке нет ни малейшего смысла! Зачем тебе с ним драться?
— Чтобы спасти твою шкуру, например. Остальные меня, сказать по правде, не заботят.
— Или погубить меня и весь Танелорн в придачу.
Я покачал головой.
— Если они нарушат слово, то перестанут служить Порядку.
— Да разве они ему служат? Одумайся, Эльрик! Какой же это Порядок, коли он готов пожертвовать справедливостью ради своих желаний? — Хмурник вцепился в мой рукав. Я стал спускаться со стены; он бежал следом, не выпуская рукава. — Я не верю ни единому словечку этого фанфарона! Ты поосторожнее с ними, ладно?
Поняв, что меня не переубедить, он отстал.
— Я буду следить за ними и если что замечу, сразу дам тебе знать. Но зря ты в это ввязываешься, помяни мое слово. Опять дурная кровь в голову ударила…
Я усмехнулся.
— Ты, видно, забыл, что эта дурная кровь, друг Хмурник, не раз выручала нас из неприятностей. Порой она лучше всякой логики. Но он остался при своем мнении. Другие, в их числе и Брут из Лашмара, тоже просили меня быть поосторожнее. Я утвердительно кивал, однако сам уже настраивался на поединок, готовился сочинить историю, которая еще никогда и никем не была записана. Я действовал, подчиняясь голосу сердца; мне хотелось доказать, что предопределения не существует, что мы вольны изменить свою судьбу. Как я и сказал Хмурнику, далеко не впервые мною овладевала жажда крови, не впервые я внимал песне битвы в радостном предвкушении схватки. И думал, что, если останусь в живых, наверняка захочу испытать то же ощущение еще много-много раз.