Пусть она называется дрофой или как-то иначе, диковинность лишь увеличивает цену ее красоты, и она тем более желанна, что подобна ускользающему мигу удачи. Однажды у озера Шотт-эль-Ходна среди руин римского города Тобна я увидел двух птиц, неожиданно вспорхнувших из развалин; разумеется, они были вне досягаемости, и я стал свидетелем расставания птиц-отшельников, которых свел случай в мимолетной дружбе; одна полетела направо, другая налево, и пустыня развела всех нас троих навеки. И все же несколькими днями позже один убар был подстрелен у меня на глазах, а случилось это так. Мы двигались колонной под звуки фанфар, выставив авангард, и до сих пор я не могу понять, как птица позволила застигнуть себя врасплох и сбить с толку. Вместо того чтобы мчаться прочь от колонны, она повернула к ней и вдруг появилась над батальонами, тяжело и медленно взмахивая крыльями, словно парализованная ужасом, утратив всякую осторожность и надежду на спасение. Так убар торжественно проследовал от головы до хвоста отряда, чудом достиг арьергарда невредимым, и тут один маркитант, издали завидевший птицу и имевший время прицелиться в движущуюся мишень, сбил убара, и он упал в двух шагах впереди его мула. Это оказался великолепный экземпляр, величиной с небольшую индейку, весом от четырех до пяти фунтов. Всклокоченный воротничок охватывал шею птицы наподобие гофрированного волана а lа Генрих IV.
В одиннадцать часов мы сделали привал в глубоком русле Уэд-Джер с илистыми берегами — в одном из притоков Шиффы. Река иссякла, от зимнего полноводья остался ручеек в один или два дюйма, у которого мы застали большое стадо коров, пришедшее на водопой. А крутые берега поросли большими оливковыми, тамарисковыми и мастиковыми деревьями. Около трех часов дня мы вновь оседлали лошадей, чтобы продолжить свой путь по равнине. Слева остался лагерь хаджутов, вдали виднелись палатки и табуны лошадей, вольно бродящих, как в Камарге; несколько заблудившихся верблюдов приблизились к нам и мирно взирали на проходящий отряд. Крупные коричневые животные как бы позировали на фоне бледной земли и нежно-голубого неба, демонстрируя мощный костяк, заросшие горбы, гривастые лопатки, узловатые и мозолистые колени, большие мягкие ступни, огромную, странную голову с подвижными губами и нежными глазами. Они словно удвоились в размерах и обрели ту монументальность, которая появляется, когда разглядываешь в упор слона. Вся равнина, то есть десять лье безбрежного ландшафта, умещалась между ног животных; силуэт высоких гор, словно обведенный одним взмахом кисти, образовывал фон необычной картины на уровне брюха. Травы не было, и верблюды просто прогуливались с беззаботным, рассеянным и скучающим видом, свойственным непривередливым жвачным животным. Воздержанность животных чудесным образом принимает символическое значение: не видно, чтобы они изголодались, поэтому их поведение можно приписать задумчивости.
Вся равнина — поле битвы; и хаджутам это известно как никому. Именно здесь мало-помалу мы одержали победу в нескончаемом сражении при Заме[88]. Когда придет время плуга и мотыга взрыхлит землю, в которую до сих пор было посеяно слишком много железа и так мало зерна, будут найдены останки наших легионеров, шпаги, ядра, множество скелетов животных.
Сегодня за время семи- или восьмичасового перехода мы встретили только трех пастухов: старика и двух молодых людей, его сыновей. Старший, лет двадцати, охранял стадо широкохвостых овец и черных коз, стоя на обломке обрушившейся стены, остатке развалин неизвестного происхождения — то ли римских, то ли вандальских или же византийских, турецких, а может быть, и арабских (археологу было бы что узнать об истории пяти великих народов, исследуя происхождение небольшой стены). Он играл на примитивной свирели, извлекая из нее не столько музыку, сколько неритмичные звуки, которые, вероятно, волновали сторожевого длинноухого пса, и он подвывал им. Чуть в стороне стоял старик, опершись на руку юноши, лет шестнадцати. Оба были одеты в узкие, короткие пастушеские одежды: куртки, стянутые в поясе, фетровые шапочки, сандалии на ремнях из кожи ягненка. Старик прищурил глаза и казался слепым, а юноша был так красив, что Вандель, поровнявшись с ним, обратился к нему со словами: «Да снизойдет благодать на тебя и отца твоего, Иаков, сын Исаака!»
Ошибся ли я, друг мой, заявив, что библейские образы отыскать невозможно?
Чуть позже мы оказались среди лесной поросли на северо-западном берегу озера, в невысокой, но густой чаще мастиковых, тамарисковых, миртовых деревьев и дрока. Пожар летнего зноя насквозь пронизал заросли, повсюду видны следы его огня: голые ветви или порыжевшая листва. Пламя одело деревья в осенний наряд, а солнце, чтобы сгустить красный цвет, разливало горящую пурпурную краску предзакатных лучей.
Шесть часов вечера. Ни один листочек не шевелится в зарослях, на которые мирно опускается ночь. Не чувствуется даже легкого дуновения ветра. И тут благодаря абсолютной тиши спокойного вечера я расслышал необычайный нарастающий звук. Представь себе, что до тебя глухо доносятся какие-то взволнованные голоса, ропот, вздохи — и все это в сочетании с хлопаньем крыльев и плеском воды; нечто вроде взволнованного щебета или шепота, похожего на тихий говор неведомого племени, неизвестно где собравшегося, еще невидимого, по к которому мы приближаемся.
«Это шумит озеро, — сказал мне Вандель. — В вечерний час его можно услышать по крайней мере за десять минут до того, как увидишь».
Озеро возникло сразу же, как только мы вышли из леса. Оно открылось нам в самом широком своем месте (около одного лье). Протяженность его неясна, так как на западе озеро сливается с горизонтом. Неподвижная, словно стоячая, вода; кристально чистая и зеркальная поверхность точно повторяет великолепные красные отблески заходящего солнца, и, наконец, восхитительное зрелище — неисчислимые стаи птиц на водной глади. Все известные и неизвестные мне птицы разделились по видам; у каждого вида свои привычки, гнездовья, крики, пение, повадки и ареал — весь этот странный народец готовился отойти ко сну. Я различал легионы и легионы их в центре озера, и множество темных точек напоминало водную растительность на поверхности болота. В этой части озера обитали утки, мандаринки, синьга, маленькие темные нырки. Я узнавал их даже на расстоянии по небольшим головкам, по манере держаться на воде, по особой форме тела ныряющих птиц, похожих на маленькие корабли. Вблизи, в зарослях тростника, копошились тысячи невидимых обитателей, болотные кулики бродили и летали с резкими криками, рывками взмахивая крыльями, как крючьями, так же внезапно падали вниз, как проворно взлетали. Вдали выступали серые цапли, или священные ибисы: вытянутый клюв, напряженные ноги, узкое, как копье, тело. В открытой бухточке на расстоянии выстрела из карабина медленно и навали два больших лебедя с выгнутыми шеями и белоснежным оперением, чуть розоватым со стороны заходящего солнца. Природа наделила эту пару красотой и статью; она выглядела четой, призванной царить над маленьким народцем.
В это же время батальоны скворцов спускались с холмов и пролетали над нашими головами, производя в кронах тополей шум ветра. Словно армия, проходящая торжественным маршем, они следовали один за другим с интервалом в несколько секунд, но вскоре вся масса образовала беспрерывную широкую ленту, которая развернулась над озером от берега к берегу, затем все растаяло в мареве. Чуть позже шум утих, и само озеро скрылось в тумане.
Наступила ночь. В нескольких сотнях метров от нас, чуть правее, почти у подножия Гробницы христианки, я заметил холмик с пятью раскидистыми оливами и кострами, пылавшими под ними: это был бивуак.
Ночь, 11 часов
88
Сражение при Заме — произошло осенью 202 г. до н. э. и завершилось победой римской армии Сципиона Африканского над объединенными карфагенскими и нумидийскими войсками во главе с Ганнибалом. —