Фромантен старается не забывать о людях. Но, не являясь историком и тем более востоковедом, он иногда повторяет расхожие штампы французской литературы середины прошлого века, в частности, когда речь идет об «арабах» или «маврах». Практически разница между ними — не национальная (ибо и те, и другие говорили по-арабски, исповедовали ислам и имели много общего), а историческая и социальная: «арабами» автор считает сельских жителей, а «маврами» — горожан. Этнически и те, и другие — арабы Алжира. Только среди крестьян преобладали потомки арабизированных берберов, а среди горожан — эмигранты из Андалусии, с XIII в. находившие в Алжире спасение от Реконкисты в Испании (Фромантен называет их «испанскими мавра ми»). Столь же неточен автор, говоря о «бискри» как о народе. Речь же идет об уроженцах города Бискры и его окрестностей, в основном — арабоязычных берберах из группы шавийя, по традиции занимавшихся в Алжире (как и выходцы из сахарского города Уаргла) переноской грузов, доставкой воды и прочими «услугами».
Совершенно точно подметив, что алжирцы «действительно нас ненавидят», автор указывает и на оборотную сторону медали: стремление алжирцев замкнуться, закрыться за глухими, без окон, стенами даже от доброжелательного, но все же любопытного взора чужеземного иноверца. Как бы между строк читается интуитивное ощущение автора: враждебно настроенный к французам народ — это мир потерпевших, обездоленных, нокаутированных иностранным вторжением людей. И, хотя они сами страдают от этой своей враждебности, они имеют на нее моральное право.
Фромантен не только наблюдает за алжирцами всех рангов, от халифа до слуги, за их обычаями, повседневными занятиями, пышными выездами и трудовыми буднями. Он вслушивается в их рассказы, вглядывается в их лица. Отступая от документальности ради художественности, он домысливает, достраивает их образы, стремится сделать их понятными читателю. Художественное начало в его произведениях не противоречит документальному. Над всеми деталями, романтическими преувеличениями, оговорками, неточностями и парадоксами текста властно доминирует светлый оптимизм и гуманизм автора. «Кого я надеюсь здесь найти? — задает он риторический вопрос. — Араба или Человека?». Для Фромантена человек — прежде всего. И, обращаясь к своему современнику — французскому читателю, Фромантен первым из писателей Франции призвал увидеть и оценить в алжирце Человека во всем его духовном богатстве и многообразии, Человека, имеющего право на уважение и национальное достоинство.
Это тем ценнее, чем больше мы узнаем из текста о реальном положении в Алжире середины прошлого века. Сравнение, например, города Блиды с утратившей былое очарование красавицей говорит о ностальгии автора по не затронутому европейским влиянием «настоящему» Востоку. Вместе с тем он далеко не всегда воспринимает действительность сквозь пелену романтизма: «Плодородная почва, обильные воды, распределяемые лучше, чем до сих пор, используются французскими предпринимателями. Нам принесет богатство то, в чем арабы находили лишь развлечение». Фромантен совершенно упускает из виду, что до французского вторжения арабы не только «развлекались», ибо известно, что сельское хозяйство Алжира с XVII в. было хорошо налажено и, в частности, не только могло прокормить страну, но и снабжало хлебом Францию. Но автор, несомненно, прав, говоря о лучшем использовании французскими колонистами почв и водных ресурсов Алжира, в том числе ранее неиспользуемых, а также — об обогащении новых владельцев отобранных у арабов земель.
Один из наиболее заметных недостатков Фромантена — необъективная оценка деятельности национального героя Алжира эмира Абд аль-Кадира. Не останавливаясь специально на этой весьма примечательной фигуре, автор то и дело о нем упоминает, причем, как правило, не сочувствуя ему и во многом повторяя расхожие клише официальной французской историографии того времени. Но эта историография всячески искажала и принижала значение Абд аль-Кадира для алжирской истории. Причина этого в том, что французские войска, вторгшиеся в Алжир, очень долгое время не могли сломить сопротивление племен внутренних областей, особенно начиная с 1832 г., когда эти племена на западе и в центре Алжира возглавил 24-летний талантливый политик, поэт и военачальник Абд аль-Кадир, сын Махиддина, вождя племени хашим и мукаддама (руководителя) военно-религиозного братства Кадырийя.
Избранный эмиром, Абд аль-Кадир нанес колонизаторам ряд поражений и заставил их признать созданное им государство. Очевидно, именно поэтому он заслужил у французов репутацию «первого полководца современной Африки». Так характеризует его и Фромантен. Тем не менее жажда покорения Алжира, его экономического и военного подчинения толкала французских колонистов к возобновлению войны. Поэтому они систематически нарушали ими же заключенные с эмиром договоры («договор Демишеля» 1834 г., Тафнский договор 1837 г.) и провоцировали военные действия. Однако были и мирные передышки. Абд аль-Кадир пользовался ими для реформы администрации, судопроизводства и взимания налогов, для строительства новых крепостей, налаживания торговли и монетного дела, реорганизации и перевооружения армии[90].
Наиболее трудной для Абд аль-Кадира были борьба с мятежными феодалами, в том числе со знаменитым марабутом Мухаммедом ат-Тиджани, которого Фромантен называет в соответствии с нормами алжирского диалектного произношения Теджини. Этот, по словам Фромантена, «великий религиозный деятель» возглавлял могущественное военно-дервишское братство Тиджанийя, под чьим духовным влиянием находились многие племена на западе Алжирской Сахары. Имея в своем распоряжении многочисленное воинство и множество неприступных крепостей, марабут не считался с властями в Алжире еще до прихода французов. К тому же влияние братства Тиджанийя уже тогда вышло за пределы Алжира, распространившись на многие племена Марокко, Сенегала и Судана (т. е. нынешних Мавритании и Мали).
Фромантен в основном верно рассказывает о событиях, связанных с осадой эмиром главного оплота Мухаммеда ат-Тиджани. Эта осада, однако, длилась не девять, а семь месяцев — с июня 1838 по январь 1839 г. Что же касается интерпретации этих событий, то здесь в авторском тексте чувствуется влияние, с одной стороны, различных сахарских легенд, распространявшихся сторонниками сохранившего свое влияние в Сахаре братства Тиджанийя, а с другой — французской официальной пропаганды, благожелательной к братству Тиджанийя, которое одним из первых признало в Алжире власть колонизаторов, исходя из своей доктрины, гласящей: «Любая власть — от Аллаха». Так оно относилось и к власти правившего Алжиром 7 лет (и упомянутого Фромантеном) «маршала-агронома» Тома-Робера Бюжо, проводившего против алжирцев тактику «выжженной земли».
Хотелось бы отметить, что поединок между Абд аль-Кадиром и Мухаммедом ат-Тиджани не состоялся вовсе не потому, что марабут был «увешан амулетами», а потому, что у него, феодала, уже старого и привыкшего только повелевать, не было никаких шансов против 30-летнего Абд аль-Кадира, сила, смелость, меткость и прочие боевые качества которого были легендарными почти так же, как и его полководческий талант, интеллект, образованность и поэтический дар. Марабут был вынужден пойти в конце концов на капитуляцию (при довольно выгодных для него лично условиях) не потому, что «эмир поклялся совершить молитву в мечети Айн-Махди», а потому, что среди осажденных начался голод и у них кончались боеприпасы. Да и технически армия Абд аль-Кадира превосходила тиджанийское воинство: артиллерия эмира непрерывно бомбардировала город, подрывники вели подкопы и сумели взорвать часть городской стены.