– Мама, пойдем дальше! – просит стройная Зося.
– Идем, – отвечает мама, – только не по середине. Здесь гуляют одни франтихи, и я сгорю со стыда, если на нас и дальше будут этак смотреть.
Мы сворачиваем в аллею направо и находим свободную скамью. Возле тира какая-то девочка катает обруч, другая прыгает через скакалку, третья подбрасывает огромный мяч, а несколько мальчиков бегают взапуски и кричат.
Один из них, в матросском костюмчике, подходит к нам и, поклонившись, спрашивает:
– Скажите, пожалуйста, который час?
– Три четверти третьего.
– Ах, какой вежливый мальчик! – шепчет мама.
Матросик замечает Франека; с минуту они смотрят друг другу в глаза и, наконец, варшавянин, вторично поклонившись маме, говорит:
– Вы не позволите, пани, вашему сыну поиграть с нами?
– Охотно! Охотно! Иди, Франек, поиграй с этими милыми мальчиками, – отвечает мама. – Ах, какие чудесные дети у вас в Варшаве!
В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается допрос:
– Мальчик, ты играть умеешь?
– Во что ты умеешь играть?
– Да это какой-то слюнтяй…
– А ты откуда приехал?
– Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из… мы… из К…
– Ну, давайте играть в генерала, – предлагает матросик. – Вы будете солдатами, я генералом, а новичок конем.
– Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..
Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор, пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи его рассыпались во все стороны, как воробьи.
– Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! – кричала перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.
Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек главной аллеи к молочной.
– Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто невозможно дышать… Словно тут прогнали стадо овец, – жаловалась мама.
– Пан Болеслав, – спрашивает прелестная Зося. – А для чего эти бочки?
– Для поливки улиц.
– Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь… Вот так сад! Да у нас и на выгоне лучше.
– А где тут сажают овощи? – прерывает мама.
– Тут не сажают овощей, – отвечаю я.
– Не сажают? А фруктовые деревья есть?
– Фруктовых деревьев тоже нет.
– Нет? Так для чего же вам этот сад?
– Это, собственно говоря… для свежего воздуха.
– Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?
– О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее, примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.
– Ага! О-о-о!
Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.
– Чего изволите?
– Крынку простокваши и ситного хлеба, – отвечает мама.
Официантка таращит глаза.
– Мама, не стоит, – шепчет Зося, – что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.
– Фью! – свистит Владек. – Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.
Поняв, в чем дело, официантка исчезает.
(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)
– Пан Болеслав, – обращается она ко мне, – а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…
Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают – словом, делают, что кому взбредет в голову.
– О, раны Христовы! – восклицает мама. – Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам – и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! – окликает она какую-то женщину. – Почему ваш ребенок так плачет?
– А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.
– Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?
– Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.
Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.
– Скажите, это молельня? – улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.
– Это летний театр.
– Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?
– Это резервуар для воды.
– Ага!.. А это что за овраг?
– Пруд.
– Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?
– Фонтан.
– Ага! Как же вода проходит – через мальчика или через гуся?
– Через гуся.
– Ага! А этот желобок у пруда?
– Ручеек для птиц.
– Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?
– Нет, только пьют.
– Ага!..
В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.
– Скажите, пожалуйста, который час?
– Четверть четвертого.
– Мама, пойдем есть мороженое, – просит панна Зофья.
– Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, – говорит, сильно нахмурясь, мама.
Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:
– Пан Болеслав!
Несколько человек оборачиваются, а я краснею.
– Пан Болеслав, – повторяет обладатель бархатного картуза, – разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?
Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.
– Скажите, что это за фигура? – робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.
– Зося… не смотри туда, – увещевает ее мама, – это неприлично!
Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.
– Чего изволите? – спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.
– Мне подайте мороженого, – заказывает мама.
– И мне мороженого, – повторяет за ней дочь.
– Тогда и мне мороженого, – присоединяется Владек.
– А тебе, пан Болеслав?
– Мне черного кофе.
– А Франеку пирожное, – решает пани.
Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.
– Ах, какие маленькие порции мороженого!.. – удивляется мама.
– Прикажете получить по счету сейчас?
– Что это значит? Разве мы собираемся убежать?
– Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, – поясняет официант.
Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:
– Сколько с нас следует?
– Три порции мороженого, – перечисляет официант, – сорок пять копеек.
– Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?
– Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе – семь с половиной копеек.