- Костя, миленький, я жду вас уже целый час! – взывал старый навозный жук. – Так что утренний прогул не в счёт!
- Вот сволочь! – выругался Сакуров и от души огрел первую попавшуюся тёлку. Тёлка взбрыкнула и рванула в сторону лесопосадки. Сакуров рванул следом.
Жорка, в отличие от Варфаламеева, сходил удачно. У него осталась наличность, он купил нормального бухла, и он притаранил приличную закусь. Конечно, Мироныч и Аза Ивановна остались не совсем довольны сегодняшней сделкой, но это Жорку волновало меньше всего. Он чувствовал себя великолепно и от души потчевал Варфаламеева и Сакурова. Сакуров пить не стал, но ел с удовольствием. Мироныча, кстати, ему снова пришлось тащить на себе. И тот сейчас сидел на табуретке и доставал Жорку какими-то невнятными претензиями. Жорка пребывал в благодушном настроении и подкалывал старичка. Затем на огонёк забрёл Гриша, выпил на халяву стакана три и стал повествовать из своей богатой браконьерской практики. Но так как повествователь из Гриши был, как из валенка ледоруб, то банкет чуть было не завис в том месте, где Гриша старался привлечь к своему повествованию внимание пьющей общественности.
Но, надо отдать должное последней, на Гришу дружно забили, Мироныч продолжал предъявлять претензии к Жорке, а Жорка продолжал подкалывать старого навозного жука так искусно, что у того создалась иллюзия полноценной беседы, в процессе которой он, Мироныч, вот-вот докажет свою правоту раскаявшемуся негодяю Жорке.
И, пока суд да дело, как-то так получилось, что Сакуров рассказал про свой последний сон Варфаламееву.
- Сижу я, значить, сижу, - гундел в это время Гриша, - а эти летять и летять…
- Бегемоты? – участливо отвлекался в сторону рассказчика Жорка.
- Да нет, утки! – отмахивался Гриша.
- А теперь давайте посчитаем, сколько вы мне должны за расшатанную морковку и три подброшенные коровьи лепёшки, - бубнил Мироныч, вцепившись в Жорку своей хилой лапкой.
- А ещё я съел ведро протухшей требухи. Забыл? Которую ты оставил на своём колодце, – напоминал Жорка.
- Не забыл, - возражал Мироныч, - поэтому к расшатанной морковке и трём коровьим лепёшкам прибавляем одно ведро говядины…
- Требухи!
- Говядины!
- Чёрт с тобой, пусть будет говядина!
- Так вот, за всё это вы мне всего должны… должны… сто тридцать пять долларов и пятьдесят семь центов!
- Но охотничий сезон ещё не начался, поэтому сижу я тихо, - продолжал повествовать Гриша, - а эти летять!
- Бегемоты? – уточнял Жорка.
- Да нет же, утки! – отмахивался Гриша.
- Слушай, Мироныч, чё мы будем мелочиться? – подкалывал старого навозного жука Жорка. – Какие-то сто тридцать пять долларов. Пусть будет сто сорок.
- Пусть будет сто сорок, - не стал кочевряжиться Мироныч.
- В общем, договорились. Да вот беда: доллары то у меня кончились. Остались одни фунты.
- Какие фунты?
- Ну, этих, стерлингов.
- Можно стерлингов, - снова не стал кочевряжиться Мироныч.
- А я как ба-бах! – прорезался среди общего гомона Гриша.
- Ну, ты, стреляй потише, - поморщился Жорка, - а то нам тут всем лесничего не хватало.
- А я как ба-бах! – полутоном ниже повторил Гриша.
- Так ты, значит, наполовину японец! – присвистнул в этом месте Варфаламеев, привычно подмигивая обоими глазами попеременно. Он внимательно выслушал односельчанина и, когда Гриша завалил первого селезня, а Константин Матвеевич заключил описание своих сонных похождений признанием собственного полуяпонского происхождения, бывший штурман дальней авиации был почти на бровях и был готов объяснить любые загадки психологического свойства в свете японской мифологии, истории и той части японской культуры, которая напрямую связана с производством таких любимых Варфаламеевым хокку.
Сакуров, неизвестно зачем разоткровенничавшийся с бывшим лётным штурманом, боялся именно такого финала, когда Варфаламеев ударится в декламацию известно чего, и, когда тот привычно закатил глаза, начал раскаиваться в легкомыслии, подвигнувшем его к рассказу о своём последнем сне односельчанину.
«И чего это я? – мельком подумал Константин Матвеевич, с опаской ожидая выхода очередного шедевра якобы Басё в переводе Варфаламеева. – Тоже мне, решил обратиться к знатоку японских традиций. Хотя причём тут мои сны и японские традиции? Разве что постоянно упоминается сакура, да дракон какой-то подозрительный…»
- В зеркале жизни
Призраков сонмы бродят;
Жизнь – это лишь сон… - выдал-таки Варфаламеев.
«Он что, их на ходу сочиняет?» - изумился Сакуров и сделал попытку пересесть подальше от Варфаламеева. Но Варфаламеев поставил глаза на место и почти трезвым голосом заявил:
- Плохи твои дела, Константин.
- Это ещё почему? – насторожился Сакуров, краем уха подслушивая про третьего Гришиного селезня и про то, сколько в одном британском фунте английских стерлингов.
- Потому что ты наполовину японец, - невразумительно возразил Варфаламеев.
- Ну и что? – слегка расслабился Сакуров, имея в виду тот медицинский факт, что плохо себя может почувствовать любой человек, невзирая на национальную принадлежность. В общем, Константин Матвеевич решил не принимать всерьёз предпоследнего заявления приятеля своего, Петьки Варфаламеева.
- А ты всё точно рассказал про маму, террасу и Диму? – вопросом на вопрос ответил Варфаламеев.
- Точнее не бывает, - почему-то поёжился Сакуров, хотя ничего страшного в своём последнем сне он не заметил, кроме почти реального ощущения эффекта собственного присутствия в той последней своей иллюзии. Впрочем, почти реальное ощущение эффекта присутствия преследовало Сакурова в череде всех его иллюзий, связанных с сакурой. Да ещё эта фотографическая память, запечатлевшая каждую серию необычной сонной эпопеи с какой-то садистки каллиграфической точностью в цвете, сюжетах и диалогах. Больше того: память об этих оригинальных сновидениях, связанных общей интригой в виде бесконечного похода к какому-то (или какой-то) Сакуре, не стиралась по истечении срока давности, но, приняв однажды вид некоего рельефного оттиска в голове «пациента», со временем становилась только лучше, регулярно шлифуемая теми органами, которые сидят в голове и отвечают за воспоминания.
- Тогда тебе точно крышка, - нелицеприятно повторил свой диагноз Варфаламеев.
«Да пошёл ты», - подумал Сакуров.
- …А тут лятит четвёртый селезень, - совсем уже распоясался к тому времени Гриша, целясь пустыми руками в потолок.
- …Нет, так мы с тобой каши никогда не сварим! – вовсю веселился Жорка. – Ты утверждаешь, что в одном английском фунте стерлингов сто шиллингов, в одном шиллинге – сто пенсов, а в одном пенсе – сто фартингов (51). Так?
- Так, - стоял на своём Мироныч, чисто по-скопидомски округлив количество шиллингов, пенсов и фартингов до ста.
- Ну, вот я и говорю: мои фунты тебе не подойдут, - разводил рукой Жорка.
- Почему?
- Потому что в моих фунтах ровно по полкило стерлингов!
- А ваши фунты, они какие? – заинтересовался Мироныч.
- Золотые.
Жорка значительно поднял брови.
- А стерлинги? – задрожал старый хрыч, не понимавший никакого юмора, кроме своего.
- Серебряные, - с пренебрежением отмахнулся Жорка.
- Тогда я, так и быть, возьму ваши фунты вместо долларов, которые вы мне задолжали, - раздобрился Мироныч, - но по курсу…
- Да хрен с ним, с курсом! – воскликнул Жорка. – Ведь их сначала нужно откопать, а потом примерять к твоему курсу.
- Кого откопать? – забуксовал старый хрыч.