Я выскочил из-за угла со скоростью, на которую были способны мои восьмилетние ноги, таща за собой по песку тяжелый патронташ и кобуру с револьвером, и в этот момент услышал голос отца:
— Эй! Что это у тебя там?
Я повернулся к нему, пытаясь спрятать за спиной ремень и кобуру.
— Ничего, — сказал я, не глядя на него.
— Ничего? — переспросил отец. — Дай-ка я посмотрю.
Он заглянул мне за спину и выхватил из моей руки ремень. Когда он поднял его, из кобуры выпал револьвер и сложенный листок бумаги. Отец нагнулся и поднял их.
— Где ты это взял?
— В домике для слуг, он висел на стене над кроватью Невады.
Отец положил револьвер обратно в кобуру. Это был гладкий черный револьвер с инициалами М.С. на черной рукоятке.
Даже мне в моем возрасте было понятно, что это не инициалы Невады.
Отец хотел засунуть в кобуру и листок бумаги, но, падая, он развернулся. Я увидел, что это был портрет Невады, а под ним были написаны какие-то цифры. Отец некоторое время рассматривал бумагу, потом снова сложил ее и сунул в кобуру.
— Отнеси назад где взял, — сердито сказал он. Было похоже, что он здорово разозлился. — Если ты еще раз возьмешь вещь, которая не принадлежит тебе, я тебя выпорю.
— Не надо пороть его, мистер Корд, — раздался позади голос Невады. — Это я виноват, что оставил эту штуку там, где ребенок смог найти ее. — Мы обернулись. Невада стоял перед нами, его смуглое индейское лицо было совершенно бесстрастным. — Если вы вернете мне его, то я его спрячу.
Отец молча протянул Неваде револьвер. Так они стояли, глядя друг на друга, не говоря ни слова. Я смущенно смотрел на них, как они уставились друг другу в глаза. Наконец Невада заговорил:
— Если вы хотите, то я уеду, мистер Корд.
Я понял, что Невада собирается уехать насовсем, и закричал:
— Нет! Я больше не буду, обещаю!
Отец посмотрел на меня, потом снова на Неваду, в глазах его промелькнула улыбка.
— Только дети и животные понимают, что для них действительно хорошо.
— Верно, они не ошибаются.
— Лучше убрать эту штуку подальше, чтобы ее никто не нашел.
— Конечно, мистер Корд, я так и сделаю. — Теперь и в глазах Невады промелькнула улыбка.
Отец посмотрел на меня; и улыбка исчезла с его лица.
— Ты понял меня, мой мальчик? Если ты еще раз тронешь чужое, то будешь выпорот.
— Да, папа, — ответил я громко и уверенно. — Я понял тебя.
Я глотнул соленой воды, закашлялся, отплевался и открыл глаза. Звезды еще сияли, но небо на востоке уже начало светлеть. Мне показалось, что в отдалении слышен шум мотора, но может быть, у меня просто шумело в ушах.
Бок и нога онемели от боли, будто я их отлежал. Я попытался пошевелиться, и боль отдалась в голове. Звезды начали вращаться, и, пытаясь уследить за ними, я снова уснул.
Солнце в пустыне большое и яркое, оно висит в небе так низко, что иногда кажется, что если протянешь к нему руку, то обожжешь пальцы. И когда оно такое жаркое, следует осторожно пробираться между камнями, потому что под ними прячутся, лениво свернувшись клубком, спасаясь от дневной жары, гремучие змеи с разогревшейся, к несчастью, кровью. Если покой их нарушен, они в миг возбуждаются, готовые к атаке ядовитой слюной. Люди похожи на них.
У каждого из нас есть свой заветный камень, под которым мы прячемся, и горе тому, кто пройдет мимо — как змеи в пустыне, мы готовы ужалить каждого прохожего.
— Но я люблю тебя, — сказал я и, сказав это, понял пустоту своих слов.
Должно быть, она тоже поняла это и несправедливо обвинила меня во всех грехах, присущих мужчинам, которых она прежде узнала.
— Но я люблю тебя, — повторил я и опять в тот же миг понял всю тщетность и неубедительность моих слов. Если бы я был честен до конца, то сказал бы: «Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была такой, как я хочу. Отражением моих мечтаний, зеркалом сокровенных желаний, лицом, которое я хочу показать миру, золотой ниткой, которой я вышью свою славу. Если ты будешь всем этим, то я подарю тебе себя и свой дом. Но ты не должна быть собой, ты должна быть такой, какой я хочу тебя видеть».
Вот так я стоял, бормоча банальности, и яд моих слов уже проник в нее. Сама не ведая того, она прошла мимо моего заветного камня.
Я стоял там, под нестерпимо палящим и сверкающим солнцем, стыдясь в тайне холода крови в моих жилах и отделяя себя от всех остальных на этой земле. Не сопротивляясь, я позволил ей воспользоваться моим ядом, чтобы погубить себя.
И когда яд сделал свое дело, не оставив от нее ничего, кроме маленькой, испуганной, неисповедовавшей души, я отвернулся. С присущим мне отсутствием милосердия я повернулся к ней спиной. Я бежал от ее тревог, от ее потребности в спокойствии и утешении, от ее безмолвной мольбы о милосердии, любви и понимании. Я спрятался от жаркого солнца под защиту своего заветного камня.
Но теперь я уже не чувствовал себя так уютно в его тени, свет просачивался под него, не спасал даже непрерывный теперь поток холодной крови. Казалось, что камень становится все меньше и меньше, тогда как солнце все больше и больше. Я попытался сжаться и спрятаться под сморщившуюся поверхность камня, но мне это не удалось. Вскоре он совсем исчез, а солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче.
Я открыл глаза, и в них ударил яркий луч света. Я зажмурился, и луч переместился, теперь он был позади меня. Я лежал на столе в белой комнате, а рядом со мной стоял мужчина в белом халате и белой шапочке. Свет отразился от маленького круглого зеркальца, которое он держал перед глазами, разглядывая меня. Я увидел на его лице легкую щетину, губы его были крепко сжаты.
— Боже мой, — раздался голос позади него. — У него не лицо, а сплошное месиво, там, наверное, сотня осколков.
Я заморгал и увидел еще одну человеческую фигуру.
— Замолчите, разве вы не видите, что он проснулся?
Я попытался поднять голову, но легкие быстрые руки легли мне на плечи и снова прижали меня к подушке. Теперь ее лицо было прямо надо мной. В нем было столько милосердия и сочувствия, сколько никогда не бывало в моем лице.
— Дженни!
Держа меня за плечи, она обратилась к кому-то, стоящему в изголовье.
— Позвоните доктору Розе Штрассмер в центральную больницу Лос-Анджелеса или в клинику Колтона в Санта-Моника. Скажите ей, что Джонас Корд попал в серьезную аварию, пусть немедленно приезжает.
— Хорошо, сестра Томас, — раздался за моей головой голос молоденькой девушки, а потом послышались ее торопливые удаляющиеся шаги.
Снова почувствовав боль в боку и в ноге, я стиснул зубы. Эта боль буквально выдавливала слезы из моих глаз. Я на секунду закрыл глаза, потом снова открыл их и посмотрел на нее.
— Дженни! — прошептал я. — Дженни! Прости меня.
— Все в порядке, Джонас, — прошептала она в ответ. Ее руки скользнули под простыню, которой я был накрыт, и я почувствовал резкий укол. — Помолчи, сейчас уже все в порядке.
Я благодарно улыбнулся и погрузился в сон, недоумевая, почему роскошные волосы Дженни спрятаны под этим странным белым покрывалом.
6
В мое окно уже начали пробиваться первые лучи утреннего солнца, а с улицы все еще доносился шум праздника. Даже эта, обычно тихая часть Хиллкрест-Драйв, где располагалась больница, искрилась радостью и весельем. Со стороны морской базы доносились звуки корабельного салюта. Праздник продолжался всю ночь, а начался он ранним вечером, когда пришла весть о капитуляции Японии. Война закончилась.
Теперь я понял, на что намекал мне Отто Штрассмер. Из газет и радио, расположенного рядом с кроватью, я узнал о чуде, испытанном в пустыне. Все кричали о маленьком контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я повернулся в кровати, чтобы принять более удобное положение, и растяжки, на которых была подвешена моя нога, заскрипели, добавляя свой голос к шуму за окном.
Одна из сестер сказала, что мне повезло. Повезло... Правая нога была сломана в трех местах, кроме того, было сломано правое бедро и несколько ребер. А взирал на мир я из-под толстой повязки, в которой были оставлены лишь узенькие щелочки для глаз, носа и рта. И все-таки мне и вправду повезло — я остался жив.