— Госпожа Фурман, — сухо сказал Беркович, — я сам решаю, в каком порядке производить следственные действия. У меня нет желания ждать, когда вы помоете пальцы.
— Я?
— Вы. Потому что именно вы, госпожа Фурман, отравили соперницу.
— Нет! — закричала Ася и спрятала руки за спину.
— Хорошо, что она не успела вымыть руки и потому поддалась на мою провокацию, — сказал Беркович старшему инспектору Хутиэли несколько часов спустя.
— Как же она отравила воду? — с недоумением спросил Хутиэли. — Ты сам сказал, что она не дотрагивалась до кубка.
— Ей и не нужно было! В кубке была минеральная вода, Динкина выпила, изобразила отравление и упала, а Фурман бросилась к ней, чтобы поддержать. Гертруда лежит на троне, закрыв глаза и полуоткрыв рот — пока все по роли. Ася вливает ей в рот цианид из флакона, который все время держала в руке. Никто на них внимания не обращает — актеры и зрители поглощены дуэлью Гамлета с Лаэртом. Динкина уже натурально изображает смертные муки, а Ася выливает остаток отравы в кубок и на пол. Вот и все.
— Где флакон? — спросил Хутиэли.
— Нашли в мусорной корзине за сценой, она успела его выбросить в суматохе.
— Отпечатки пальцев?
— Очень четкие, — кивнул Беркович.
— А если бы ты не нашел флакон? — недовольно сказал Хутиэли. — Не мог же ты строить обвинение только на том, что у девушки на пальцах следы цианида. Тем более, что их могло и не быть.
— Их и не могло быть, — хмыкнул Беркович. — Я хотел вызвать у нее нужную реакцию.
— Ты рисковал, Борис, — заявил Хутиэли.
— Я был уверен в том, что убила Ася, — сказал Беркович. — Типично женское преступление. А других женщин там просто не было.
— Я и не знал, что его настоящее имя Иосиф Парицкий, — сказал Беркович, положив на стол газету.
— Ты же никогда не интересовался живописью, — отозвалась Наташа, наливая мужу крепкий, как он любил, кофе. — Если бы ты хоть раз побывал на его выставке, то знал бы, конечно, что Офер Бен-Ам — псевдоним. Сын народа… Он так и жил, между прочим. Якшался со всяким сбродом, а потом писал картины. В молодости предпочитал постимпрессионизм, а в последние годы работал в манере примитивистов.
— Да, — согласился Беркович, — примитива там хватает.
— Жалко человека, — вздохнула Нашата.
— Жалко, — кивнул Беркович. Если бы Наташа видела художника после смерти, она пожалела бы его еще больше. Пуля попала Бен-Аму в глаз, выстрел был сделан в упор. Судя по всему, была драка, Бен-Ам сцепился с нежданным гостем, должно быть, держал пистолет в руке, но грабитель оказался сильнее, повернул ствол и…
— У Бен-Ама действительно была попытка ограбления или это версия для прессы? — спросила Наташа.
— Скорее всего, — сказал Беркович. — Время было позднее, три часа ночи. Мастерская на первом этаже, а спал художник на втором. Должно быть, услышал какое-то движение внизу, взял свой пистолет и спустился. Застал вора в мастерской, началась драка…
— Выстрел должны были слышать, — осторожно заметила Наташа.
— Конечно. Он разбудил почти всех соседей. Но спросонья люди не очень соображают. Несколько человек видели, как от виллы Бен-Ама отъехала машина. А все остальное… Двое утверждают, что это был “шевроле”, а трое — что это “сузуки”. Один свидетель уверен, что машина была бордового цвета, а другой — что темно-зеленого. И так далее. Все это нормально, Наташа, свидетели еще и не так путаются, но нам-то от таких показаний какой прок?
— А следы? — продолжала спрашивать Наташа, пользуясь тем, что муж охотно отвечал на вопросы. — Отпечатки пальцев или след шин…
— Вижу большого любителя детективной литературы!
— Не иронизируй, — нахмурилась Наташа. — Что я такого сказала?
— Ничего, — вздохнул Беркович. — Дождей, ты знаешь, давно не было, на асфальте никаких следов. А в мастерской отпечатки пальцев только самого Бен-Ама. На пистолете и на ручке двери.
— Значит, пистолет был в руке у Бен-Ама? — удивилась Наташа.
— Именно. Кстати, репортер “Едиот” сделал из этого вывод, что художник покончил с собой. Выстрелил себе в глаз, видишь ли.
— Почему нет?
— Во-первых, машина. Ее свидетели не выдумали. Во-вторых, пулевой канал. Бен-Ам мог сделать именно такой выстрел, только если придерживал правую руку левой. Если он решил покончить с собой, то это просто бессмысленно. Кто-то старался вывернуть художнику руку, в которой тот держал пистолет, и последовал выстрел.
— Грабитель успел что-нибудь взять?
— Нет. Видимо, Бен-Ам спал чутко и спустился в мастерскую буквально через несколько минут после того, как туда влез грабитель.
— А как он влез-то?
— В мастерской два окна, выходящих на море. Вечер был жаркий, Бен-Ам, видимо, любовался пейзажем, а потом пошел спать, отставив окна открытыми.
— Неосторожно…
— У него в мастерской сигнализация, и обычно художник тщательно проверял, заперты ли окна и двери. Но бывало, и, по словам соседей, не так уж редко, он забывал обо всем на свете и тогда мог оставить открытым окно, мог забыть выключить газ в кухне… Однажды уехал на неделю в Париж, а входную дверь оставил открытой настежь. Вспомнил в самолете и звонил из Орли, чтобы соседи нашли в салоне ключ и заперли дверь. В общем, художественная натура. А вчера вечером он не запер окно в мастерской.
— Значит, вор был знаком с Бен-Ами, — заметила Наташа, — иначе откуда ему было знать о его рассеянности?
— Конечно, — согласился Беркович. — Оперативники весь вчерашний день работали по связям и знакомым Бен-Ама. Даже нашли четырех подозрительных лиц: один раньше сидел за изнасилование, другой — наркоман, третий давно враждует с художником, а как-то подрался с ним на вернисаже, четвертого сам Бен-Ам терпеть не мог и грозил измордовать при удобном случае… Ну и что толку? Это разве повод для подозрений?
— У кого-то из них может быть машина марки “шевроле”…
— Или “сузуки”. Бордовая или зеленая. Нет, Наташа, ни у кого таких машин нет, что ровно ничего не доказывает, потому что на самом деле свидетели могли ошибиться, и машина была, скажем, темно-серым “фиатом”.
Беркович вздохнул и допил уже остывший кофе.
Через час он вошел в мастерскую художника. Эксперт Хан сидел на корточках перед подоконником и пытался отыскать хоть какие-то следы, оставленные грабителем.
— Вчера два часа возился, — пожаловался он, — и теперь вот… Ничего. Убийца был, скорее всего, в мягкой обуви. Босоножки или что-то в этом роде. В них сейчас половина Израиля ходит.
— Неужели в драке он не поцарапался, не порвал на себе рубашку, не оставил какой-нибудь нитки на майке художника?
— Оставил, конечно! Не только нитку, но целый лоскут от рукава. Ну и что? Если ты мне предъявишь порванную рубашку, я тебе скажу, от нее ли лоскут. А без этой улики что я могу сказать? Только то, что на убийце была совершенно стандартная рубашка, которую можно купить в любом магазине.
— Можно хотя бы сделать вывод, что убийца — не миллионер.
— Миллионеры чужих квартир не грабят. И к тому же, миллионер, отправляясь на дело, мог надеть рубашку за сорок шекелей, чтобы замести следы.
— Железная логика, — мрачно сказал Беркович и обвел взглядом висевшие на стенах картины. По его мнению, большая часть работ представляла собой жуткую мазню — лица людей были перекошенными, серыми или, наоборот, красными, как у индейцев. Несколько картин, впрочем, были написаны в другой манере — назвать это реализмом у Берковича язык не повернулся бы, но все-таки люди здесь выглядели более живыми и узнаваемыми. Женщина, разглядывающая украшения в витрине магазина — усталое лицо, бедная одежда, у нее наверняка нет денег, чтобы купить кулон или кольцо, но ей хочется… На соседней картине сцена в кафе: похоже, что двое мужчин выясняют отношения из-за женщины. На третьей — она висела ближе к двери — Бен-Ам изобразил, как один мужчина душит другого.
Беркович сделал шаг назад и едва не опрокинул мольберт, пришлось наклониться и поднять упавшую на пол кисть. Старший инспектор повертел кисть в руке, пытаясь определить место, откуда она упала. На табурете рядом с мольбертом стояла баночка с растворителем, из нее торчали три кисти, но та, которую поднял Беркович, была сухой.