«Странно, — думал он, — неужели приходится убегать от царицыных войск? Для чего они двинулись через горы?»
Салават хотел спросить Кинзю, но не хотелось нарушать ночной тишины. Он шевельнулся. От движения заболела рана. И, не в силах сдержаться, он застонал. Богатырь, обернувшись, склонился с седла. В блеклой мути рассвета Салават увидел чужое лицо… Это был не Кинзя. Салават овладел собой и сдержал готовый сорваться крик. Он даже закрыл глаза и притворился спящим, чтобы лучше обдумать своё положение. Он был в плену… Какая участь ждала его?! Знали ли эти люди, кого схватили? Кто они сами — сторонники Бухаира или солдаты царицы?
— Кто ты? — спросил Салават по-русски.
— Молчи, — сурово ответил грузный всадник.
— Куда ты меня везёшь?
— На Авзян-завод. К генералу Афанасу Ивановичу Соколову.
Салават закрыл глаза. Он сознавал своё бессилие перед судьбой: генерал так генерал, — может быть, удастся обмануть генерала!
Лошади остановились.
— Вставай. Я тебе помогу, — обратился к Салавату тот, кого он сначала принял за Кинзю.
— Спасибо. Сам встану, — сухо и гордо сказал Салават.
Салават поднялся с подушки, сошёл с луба и сам, стараясь ступать твёрже, взошёл на крыльцо.
Дверь пахнула навстречу тёплым паром. В доме, несмотря на раннюю пору, горел огонь и люди сидели за столом.
Салават перешагнул порог.
— Здравствуйте, — сказал сопровождающий воин, войдя вместе с ним.
— Здравствуй, здравствуй. Милости просим, — ответил от стола неожиданно знакомый Салавату голос.
У стола, в кругу рабочей семьи, сидел высокий, широкоплечий бородач с серо-стальными пристальными глазами, рябым лицом, отмеченным красными пятнами каторжного клейма на лбу, с повязкой на носу.
— Хлопуша! — радостно закричал Салават с порога и пошатнулся от слабости. Такой «генерал» был не страшен.
— Салават! — так же радостно вскрикнул Хлопуша. — Что с тобой, парень? Что ты белый? Рожа-то как извёстка.
— Ранен я, — ответил Салават, — пуля вышел в дороге. Совсем затянулся было, а тут взял да вышел…
— Иди, иди, садись скорей, — захлопотал Хлопуша, — иди. Это ладно, что пуля вышла. Бабку позовём. Справит тебе она примочки, и жив будешь… Ашать[24] хочешь?
— Какой там ашать! — махнув рукой, сказал Салават и опустился на лавку, бледнея от слабости и радостного волнения.
— Водки! — крикнул Хлопуша, поняв его состояние. — Лучший дружок мой, — пояснил он засуетившимся хозяевам и сам притащил Салавату подушку.
Страшной смесью из водки с луком и чесноком ожгло все внутренности Салавата, но Хлопуша был убеждён, что это самое целительное средство, и Салават покорился… Хлопуша не отходил от него до полудня, рассказывал о том, как он был схвачен и заключён в тюрьму, как оренбургские власти решили послать его к Пугачёву с «увещевательными» письмами, как он, вместо того чтобы письма разбрасывать, все их представил своему государю и как теперь государь его, генерала Соколова, послал по Уралу: «Лети, сокол, — сказал государь, — да бей чёрных воронов».
— Вот и летаю, голубь! Здесь, на Авзяне, пушки лью, — рассказывал Хлопуша, — с рабочим народом в миру да в ладу. Царским ослушникам гостинцы готовлю… Рабочих людей пособрал, что лопатками да кирками владают. Теперь хоть крепости свои строй… Дня через четыре выхожу опять под Оренбурх, к государю… А ты где воюешь, голубь?
— Сарапул взял, Красноуфимск покорил государю, мелкие крепости брал, которые сжёг, в которых солдат побил… Под Кунгуром дрались!.. Четырнадцать пушек брали в Красноуфимске… — слабым голосом перечислял Салават.
— А где же тебе бока наломали?
— Под Кунгуром бока ломал… Теперь много дней прошло… Новый полк собирать буду…
— Валяй, валяй, гляди, и генералом станешь не хуже меня, — подбадривал раненого Хлопуша. — Тут вот со мной из татар полковник, который тебя привёз. Храбрый парень… Оружия мало, вот чего худо. Кабы всей амуниции вволю — мы бы давно на Москве уже были… Вот сейчас я двенадцатую пушку дожидаю. Заводские-то мужики молодцы — с хлебом-солью приняли, всякую честь оказывают. Пушки без слова льют, кольчуги куют, говорят: «Для своего царя стараемся — свою волю добываем». А ты был у государя-то? Признал его?
— Как не признать… Калякал с ним кое о чём… Письма брал… — Салават начал дремать от хмеля.
В это время в избу вошёл казак.
— Афанас Иваныч, десятой пушки лафет готов, айда смотреть — зовёт мастер, — позвал он Хлопушу.
Хлопуша вышел, а Салават заснул.
Встреча со старым другом Хлопушей обрадовала Салавата. Ведь перед его глазами он предстал теперь уже не молодым мальчишкой, не знающим жизни, а опытным воином с опасной раной, которой гордился Салават больше, чем чином полковника. Салавату было радостно показать Хлопуше, что вот его, Хлопуши, ночные разговоры у костров, денные беседы в пути, в степях и в лесах, бродяжничество по умётам, разбой по дорогам, песни и сказки — всё не прошло даром.
В течение следующих трёх дней Салават, подчинясь Хлопуше, лежал, чтобы дать зажить ране. Ворожейка-лекарка, старуха Ипатишна, делала ему примочки, лечила настойками и наговорами, и кто знает, какое из этих лекарств больше помогало, вернее всего — молодая кровь.
Через три дня Хлопуша сказал ему, что выступает под Оренбург.
— Бог знает, уж свидимся ли? Прощай. Хорошо, что господь тебя послал ещё раз на моём пути, — увидал я, что не дермо из тебя выросло, а человек. Счастливо. Поправляйся — да снова на недругов. Пуще всего помни, что заводами нам владать надо, заводских искусников да выдумщиков на свою сторону склонять — тогда половина дела будет сделана; в заводе тебе и пушку выльют, и кинжал и саблю сделают, и картечи сготовят. И народ заводской дружней да смелей. Землероб за свою коровёнку, за скудельное добришко трясётся, а заводскому мужику — и хотел бы трястись, да не над чем. Вот он зато и смелее!
Хлопуша уехал. Салават остался в заводе ещё сутки. На вторые сутки его взяла тоска. Он не выдержал и выехал в путь.
Вскоре после ранения Салавата осада с Кунгура была снята. Михаила Мальцев отошёл со своими казаками под Красноуфимск, в пополнение к Матвею Чигвинцеву, оставленному Салаватом для обороны Красноуфимска.
Помня наказ Салавата всеми мерами удерживать Красноуфимск и его угрозу карать за оплошность смертною казнью, Матвей Чигвинцев исправно посылал донесения под Кунгур, а после отхода повстанческих войск от Кунгура сообщал под Екатеринбург, где начальствовал пугачёвский полковник Белобородов.
Через дней десять после снятия осады из Кунгурской крепости вышел отряд солдат под командой майора Гагарина и направился к Красноуфимску.
Разъезды Чигвинцева тотчас примчали об этом весть своему командиру, и гонцы с донесениями полетели к Екатеринбургу, прося о помощи Белобородова. Однако занятый захватом екатеринбургских заводов, местный уроженец и бывший капрал, а нынче пугачёвский полковник Иван Наумович Белобородов не мог в то время покинуть заводы.
— А кто ж там полковником ранее был? — спросил он гонца.
— Славный полковник был — Салават Юлаич, да раненый в дом на поправку отпущен. Без него-то и врозь всё пошло. Его и башкирцы и русские слушались ровно. Хоть молодой, а удалый полковник, и разумом взял.
— Далече ль отсюда?
— Дни в два доскакать.
— Ну и с богом, скачи. Я ему тотчас бакет укажу приготовить. Чай, нынче оправился — пусть поспешает. А мне-то негоже заводы покинуть. Злодеев-воров повсюду кишит. Отъеду отсюда — и супротивники тотчас налезут в наши заводы.
Белобородов велел написать Салавату и выслал пакет с гонцом.
Силы бурлили ключом в поправлявшемся, крепнувшем Салавате. Ещё никогда прежде не делал он таких громадных, перегонов в один день. Никогда к ночи не освобождал ногу из стремени с таким сожалением.