Оба раза, когда пришлось мне являться в Конкурсный Суд, и затем еще два раза, когда меня открыто перевозили из одной тюрьмы в другую, при обстановке невыразимо унизительной, я был отдан любопытству и издевательству толпы.
Вестник смерти принес мне свою весть и снова ушел от меня; в полном одиночестве, лишенный всего, что могло бы утешить меня или смягчить мое горе, я должен был терпеть невыносимую муку, боль и угрызения совести, которые вызывала и до сих пор еще вызывает во мне память о моей матери.
Едва время затянуло эту рану (не излечена она и до сих пор), как жена моя через своего поверенного начинает писать мне грубые, злые, отвратительные письма. Нищета угрожает мне, и в то же время она ставится мне в упрек. Это можно было бы еще перенести. Я могу привыкнуть и к худшему. Но у меня отнимают обоих детей моих, по приговору суда. И это причиняет мне бесконечную боль, которая никогда не исчезнет.
Есть что-то ужасающее в мысли, что закон может постановить, что мне, отцу, не подобает находиться при моих детях и подобное постановление может быть применено. В сравнении с этим позор быть в тюрьме – ничто.
Как я завидую другим людям, что расхаживают вместе со мной взад и вперед по тюремному двору! Их дети – я уверен в этом – ждут их, ожидают их возвращения, будут осыпать их ласками.
Бедняки – мудры, они – сострадательнее, ласковее, они чувствуют глубже, чем мы. В глазах их тюрьма – трагедия в жизни человека, несчастье, стечение обстоятельств, нечто такое, что вызывает сочувствие в ближнем. Человек, попавший в тюрьму, на их языке просто «несчастный». Они всегда выражаются так, и величайшая мудрость любви заключается в этом.
Совсем не так у людей нашего круга. Там тюрьма делает человека парием. Я и подобные мне – мы едва еще имеем право на воздух и солнце. Одно ваше присутствие оскверняет радости других. Когда мы снова выйдем на свет, мы будем непрошеными гостями. Нам не следует больше наслаждаться лунным светом. У нас отбирают наших детей. Разрывают и эти дорогие узы, связывающие нас с человечеством. Мы осуждены быть одинокими, меж тем как наши сыновья живут. Нам отказывают в единственном, что могло бы нас исцелить и поддержать, что могло бы влить бальзам в наше разбитое сердце и внести мир в нашу истерзанную душу…
…Я должен сознаться себе самому: ни N, ни N, если даже число их умножить в тысячу раз, – не могли бы погубить такого человека, как я. Я сам погубил себя. Никто, будь он велик или ничтожен, не может погибнуть, кроме как от собственной руки. Я охотно готов признать это. И я утверждаю это, хотя мне и не поверят теперь. Если я подал эту несчастную жалобу, то я подал ее и на самого себя. Как ни ужасно то, что свет сделал со мной: сам я сделал с собой гораздо более ужасное.
Между мной и между искусством и культурой моего века была символическая связь. На заре своих зрелых лет узнал я это, и затем заставил это признать своих современников. Немногие занимали такое положение, как я, бывали так признаны при жизни. Обыкновенно такое положение устанавливается сначала историками и критиками – если только вообще оно устанавливается – и притом много позже, когда и сам человек, и время его миновали.
Со мной было иначе. Я сам сознал свое положение и заставил признать его других. Байрон – тоже символическая фигура, но только он жил страстями своего времени и пресытился ими.
Мои страсти были направлены к более благородному, к более неизменному; они затрагивали более важные вопросы жизни, ставили себе более далекие цели.
Бог даровал мне почти все. У меня была гениальность, громкое имя, высокое общественное положение, слава, блеск и умственное дерзновение.
Из искусства я сделал философию, из философии – искусство.
Я научил людей думать по-иному, я придал новую окраску вещам.
Все, что я говорил и делал, повергало людей в изумление. Я взял драму – самую объективную из форм, ведомых искусству, – и сделал из нее особый, личный род творчества, подобный лирическому стихотворению, подобный сонету; я расширил ее пределы, и в то же время я обогатил ее сущность.
Драма, роман, поэма в стихах, стихотворение в прозе, отточенный диалог из области действительности или диалог фантастический – все, к чему я ни прикасался, я украшал, облекал новой одеждой Красоты. Ложь, как и правду, я подчинил законной власти Истины и показал, что правда и ложь – лишь умственные формы бытия.
К искусству я относился как к наивысшей действительности; жизнь я считал лишь одним из проявлений творчества.