— Расстояние вроде бы то же самое, — заметил Стивен.
— Хотелось бы думать, — ответил Вест. — Мы выиграли кабельтов к двум склянкам, а теперь она его отыграла и даже больше. Но в любом случае, через час или что-то около того приливное течение начнет работать против ветра, устроив ей мерзкое встречное волнение.
— Капитан лег спать? — спросил Стивен, сложив руки рупором, чтобы его голос, до смешного хриплый и слабый, можно было услышать сквозь рев моря и ветра.
— Нет, он в каюте, прокладывает по карте курс. Мы только что очень точно определили наше местоположение по Веге и Арктуру.
Таким образом есть простой способ разобраться как минимум с одной стороной его неведения. Если он спустится в каюту, то увидит местоположение корабля, отмеченное на карте со всей аккуратностью искусного навигатора. Но так поступать неблагородно, более того — это напрямую противоречит его собственной морали, личному набору правил, которые для Стивена отделяли гнусный шпионаж от законного сбора разведывательных данных.
— Прошу прощения, — отозвался Мэтьюрин, целиком пропустив последнюю фразу Веста, за исключением того, что он что-то сказал (точнее проревел) об огне.
— Я говорил всего лишь о том, что в Англси, наверное, подожгли вересковую пустошь или заросли дрока, — объяснил Вест, указывая на далекую оранжевую змею по правому траверзу.
Стивен, на мгновенье задумавшись, кивнул, а затем полез обратно вниз по сходному трапу, намереваясь пройти вперед по шкафуту. Большинство вахтенных правого борта укрылись под срезом квартердека, и Баррет Бонден отделился от их группы, чтобы провести доктора мимо дважды закрепленных орудий и под дважды принайтовленными шлюпками на ростерных бимсах, мимо камбуза, мимо подвесного трапа к большому сюрпризовскому лазу для проводки талей стень-вынтрепа в самое уютное, безопасное и сухое место, которое можно найти в такой ситуации.
Здесь, в носовой части, под прикрытием фок-мачты и марса-шкот-битенгов, было намного тише, и они некоторое время беседовали о том, как идет погоня, шнява четко и ясно виднелась в миле от них, она мчалась вперед и увеличивала дистанцию.
Бонден понимал, что доктор расстроился. На случай, если расстройство это связано с призом, относительно неэффективными действиями фрегата или с тем, что сухопутные могут счесть недостатком смелости у капитана, он очень деликатно предложил вспомнить о нескольких вещах. В начале очень долгого плавания ни один капитан не станет рисковать мачтами, рангоутом и такелажем, пока ему не противостоит вражеский военный корабль из состава военного флота или, на крайний случай, очень важный приватир. В начале очень долгого плавания корабль, низко сидящий и неуклюжий из-за множества припасов, нельзя по-настоящему гнать вперед — как можно при возвращении домой налегке, с припасами на несколько дней. Доктор должен помнить, как фрегат шел под брамселями с ветром, при котором обычно берут все рифы на марселях, и не только под брамселями, но и под верхними и нижними лиселями — когда они гнались за «Спартаном» по пути домой с Барбадоса.
Попробуй они провернуть подобное сейчас, корабль развалился бы на части и пришлось бы плыть домой — по крайней мере тем, у кого нет крыльев.
Бонден с сожалением заметил, что он с самого начала выбрал неверный курс. Доктор не из-за этого нервничает. Так что с замечаниями о том, что надо очень аккуратно идти на корму (одна рука для корабля, другая для себя), он оставил Мэтьюрина наедине с собственными размышлениями. Если, конечно, это слово подходило для тревожной суеты мыслей, снова и снова возвращающихся к одному и тому же вопросу, пока фрегат и его добыча без устали неслись по залитому лунным светом беспокойному морю, как будто совсем не двигаясь в этом мире без неподвижных ориентиров.
Все же появился новый фактор — Джек Обри не считает захват шнявы делом первостепенной важности. Можно ли ему предложить повернуть и поспешить на юг, на рандеву в Лиссабон? Нет, нельзя. Джек Обри знал, насколько ему позволено (а точнее — насколько требуется) подвергать опасности корабль ради трофеев. Там, где речь шла о его профессиональных обязанностях, с тем же успехом, что и совет, ему можно было бы предложить взятку.
— Ну, Стивен, вот ты где! — воскликнул Джек, внезапно появляясь из-за битенгов и натянутого между ними Бонденом небольшого парусинового экрана. — Вымок, как маринованная селедка. Прилив усиливается, он сейчас устроит волнение на море, и ты промокнешь еще сильнее, если это вообще возможно. Господи, да тебя уже можно как швабру выжимать. Почему ты не надел дождевик? Диана же купила его тебе. Пошли, выпьем кружку бульона и поедим жареного сыра. Давай помогу перебраться через битенги, подожди только, когда на волне поднимемся.
Четверть часа спустя Мэтьюрин сообщил, что бульон и жареный сыр он будет переваривать в орлопе — там его ждет ряд неотложных дел.
— А я посплю до конца вахты, — сказал Джек. — Советую тебе сделать то же самое — выглядишь ты довольно усталым.
— И впрямь, я что-то плохо себя чувствую. Наверное, пропишу себе что-нибудь.
Есть все причины плохо себя чувствовать, подумал Стивен, сидя на табурете рядом с медицинским ларем. Окольные и робкие его слова о других командирах, которые в других условиях прекращали некую гипотетическую погоню, оказались в общем-то бесполезными. Или даже, если Джек все-таки поймал их направление, хуже чем бесполезными. Единственный его план — сбить корабль с курса — оказался одним из тех легко приходящих на ум фантомов, которые выглядят неплохо лишь до тщательного рассмотрения. В данном случае смысл в подобном имелся лишь темной, пасмурной ночью, когда один лишь компас определял курс корабля. И нужно было бы все проделать незаметно. Хотя, надо признаться, положение фрегата оказалось удачным: можно было заставить повернуть его на запад, не подвергая никакой опасности; не то чтобы это что-нибудь значило.
Чувствовал он себя выбитым из колеи и смятенным. Прилив создал серьезное волнение — не такое сильное, как надеялись (ветер стихал), но всё равно столь резкое, что на носу хоть сколь-нибудь долго оставаться не удавалось. Так что Стивен шагал по верхней палубе от дверей кормовой каюты до переднего орудия с наветренного борта. Каждая вахта видела, как он ходит туда-сюда, и в каждой вахте матросы попроще заявляли, что в жизни не видели, что доктор может волноваться из-за приза. А их товарищи поумнее отвечали: «Разве будет господин, у которого трость с золотым набалдашником и собственный экипаж, волноваться из-за маленькой десятипушечной шнявы-приватира? Нет. У него зубная боль, и он ее пробует разгулять. Только ведь не поможет, никогда не помогало. Наверное, сейчас примет какое-нибудь лекарство, или, может, мистер Мартин зуб вырвет».
Пробило уже пять склянок ночной вахты, а ситуация, насколько мог судить Стивен, оставалась без изменений. Он, наконец, вернулся на нижнюю палубу, открыл медицинский ларь и извлёк свою бутыль с настойкой опия. «Нет, — сказал он себе, с демонстративным хладнокровием выпивая умеренную порцию, — единственное конкретное и выполнимое решение, какое я способен придумать, бесполезно. Придётся ждать развития событий и действовать по обстоятельствам. А чтобы достичь хоть какого-то результата, мне нужно немного поспать и справиться с этими несоразмерными переживаниями».
Стивен в последний раз вскарабкался по трапу, вошёл в каюту и сбросил влажную одежду. Киллик, не обязанный бодрствовать в такой час, молча открыл дверь и протянул сначала полотенце, потом сухую ночную сорочку. Он подобрал кучу одежды, сурово взглянул на доктора, но вместо того, что собирался сказать, произнёс лишь «доброй ночи, сэр».
Стивен достал четки из выдвижного ящика. Чтение молитв по четкам столь же близко к суеверию, как разведывательная работа — к шпионажу. Хотя долгие годы он считал личные молитвы и личные просьбы нахальством и невоспитанностью, более безличные формы в его глазах имели иную природу. Сейчас Стивена одолевала недвусмысленная потребность в набожности. Но тепло сухой ночной рубашки на бледном, промокшем, дрожащем теле, легкое покачивание койки (когда он смог в нее забраться) и действие настойки оказались столь сильными, что сон полностью поглотил его до седьмой «Аве Мария».