«В давние времена, — писал Низам, — жена одного царя возымела над ним большую власть, из чего проистекло много раздоров и смут. Больше я не пророню по этому поводу ни слова, ибо каждый может наблюдать подобное и в иные эпохи». И добавлял: «Для того чтобы чего-нибудь добиться, следует поступать наперекор женщинам».
Шесть следующих глав посвящены исмаилитам и заканчиваются так: «Я поведал об этой секте, чтобы люди были настороже… О моих словах вспомнят, когда эти отъявленные негодяи расправятся с теми, кого привечает султан, а также и с другими видными персонами, когда повсеместно будет слышен бой их барабанов, а их намерения станут очевидны. В том гвалте, который поднимется, да будет известно государю: все, что я предсказал, сбудется. Да защитит Всевышний и его, и империю от злой участи!»
В день, когда посланный султаном человек явился пригласить Низама присоединиться ко двору, отправляющемуся в Багдад, он уже ни секунды не сомневался, что это конец, и призвал Хайяма, чтобы попрощаться с ним,
— В твоем состоянии вреден такой дальний путь, — заметил, покачав головой, Хайям.
— В моем состоянии мне ничто уже не вредно, и убьет меня не дальний путь.
Омар был растерян. Низам обнял его и тепло попрощался с ним перед тем, как отправиться на поклон к тому, кто вынес ему смертный приговор. Султан и визирь играли со смертью, каждый по-своему демонстрируя крайнее безрассудство.
Уже в пути между ними завязался разговор, и Маликшах спросил своего «отца»:
— Сколько ты, по-твоему, еще проживешь?
— Долго, очень долго, — без тени колебания ответил Низам.
Султан опешил:
— То, что ты надменно ведешь себя со мной, еще куда ни шло, но с Богом! Ну как ты можешь утверждать подобное! Сказал бы, что во всем полагаешься на Его волю, что Он распоряжается нашими жизнями.
— Я ответил так потому, что прошлой ночью мне приснился сон. Мне явился Пророк, я спросил его, сколько проживу, и получил обнадеживающий ответ.
Маликшаху не терпелось услышать, какой именно.
— Пророк сказал: «Ты — опора ислама, сеешь вокруг себя добро, существование твое ценно для верующих, наделяю тебя привилегией самому выбрать, когда уйти из жизни». Я ответил: «Боже упаси! Кто из смертных способен отважиться на это! Всегда хочется пожить еще, и даже если б я наметил очень отдаленный срок, я бы все равно жил в постоянном ожидании, а накануне этого дня — будь то через месяц или через сотню лет — дрожал бы от страха. Не нужно мне такой привилегии. Об одном прошу тебя, не дай пережить мне господина моего; султана Маликшаха. Он рос на моих глазах, называл меня «отцом», и я не желал бы убиваться, видя его на смертном одре». «Будь по-твоему, ответил мне Пророк, — ты умрешь дней на сорок раньше султана».
При этих словах Маликшах задрожал, побелел и чуть не выдал себя.
— Видишь, дело не в надменности, просто я теперь уверен, что проживу долго, с улыбкой закончил рассказ Низам.
Возникло ли у султана в этот миг искушение отложить расправу с визирем? Во всяком случае, такая возможность ему представилась. Ибо, если рассказанный Низамом сон и был всего лишь притчей, он накануне отъезда принял ряд мер: собрал у себя свою стражу, и каждый из воинов, положив руку на Коран, поклялся, что в случае насильственной смерти их покровителя ни один из его недругов не останется в живых!
XIX
Во времена наивысшего расцвета империи сельджуков власть в ней осмелилась прибрать к рукам женщина. Сидя за занавесями, она перемещала армии с одного конца Азии на другой, назначала эмиров, наместников провинций и кади, диктовала предназначенные халифу послания и отправляла гонцов к хозяину Аламута. Военачальникам, недовольным тем, что она вмешивалась и в военные дела, она отвечала: «Воюют у нас мужчины, но с кем воевать, им подсказывают женщины».
В султанском гареме ее прозвали Китаянкой. Родилась она в Самарканде в семье, происходящей из Кашгара[39], и, как и у ее старшего брата Насера-хана, черты ее лица были китайскими, без семитских, свойственных арабам, либо арийских, свойственных персам, примесей.
Она была самой старшей женой Маликшаха. Когда их поженили, ему было девять, ей — одиннадцать. Она терпеливо ждала, когда он возмужает. Именно она увидела, как на его подбородке впервые пробился пушок, ощутила первый толчок желания в его теле, наблюдала, как меняется его физический облик: удлиняются конечности, наливаются мышцы. И никогда не переставала быть самой любимой, самой желанной и почитаемой, а главное — супруг всегда к ней прислушивался. И подчинялся. Вернувшись в конце дня с охоты на льва или с кровопролитного поединка, устроенного для его увеселения, либо с шумного совещания с эмирами, а то и с тяжелейшего заседания, Маликшах обретал в ее объятиях покой. Отведя шелковую чадру с ее лица, он приникал к ней и выплескивал все, что накопилось за день: кого-то клял, рассказывал, как отличился и как намаялся. Китаянка окутывала взмыленного зверя нежностью, покоила его, нежила, принимала как героя, без рассуждений, всегда была на его стороне, околдовывала его, пуская в ход все свои чары и женские хитрости, и умела довести его ласками до полного изнеможения. А после этого водила своими тонкими пальчиками по его бровям, векам, губам, ушным раковинам, влажной от испарины шее, и зверь затихал, довольно мурлыкал и улыбался. И вот в эти-то минуты самой большой близости речи Теркен западали ему в душу. Она говорила обо всем — о нем, о себе, об их детях, читала ему стихи, смешила забавными историями, рассказывала поучительные притчи. Он никогда не скучал в ее объятиях и потому все вечера проводил с ней. По-своему, неуклюже, грубовато, по-детски он будет любить ее до последнего вздоха. Она знала, что он не в силах ни в чем отказать ей, и сама диктовала ему, как следует поступить — кого назначить наместником, куда направить войска, кого из жен выбрать на предстоящую ночь. Во всей империи у нее был лишь один соперник — Низам, и вот в 1092 году настал момент, когда она могла наконец устранить его.