— Нет, — негромко возразила Рашель, вновь вытирая глаза. — Мы знаем, что ее здесь нет. Что нам это даст, если мы пойдем к театру?
— Я хочу запомнить это место.
И Река уступила. Но причиной тому не слезы Рашель, в эти дни слезами никого не удивить, просто у обоих был такой вид, будто они искренне не понимали, как такое могло произойти. Так что пусть уж лучше все увидят и все поймут.
— Это недалеко, — сказала она Кристиану, и голос ее дрогнул. — Я провожу вас.
Ей потребовалось несколько секунд на то, чтобы собраться с мужеством и заставить себя сдвинуться с места. Единственное, чего она страшилась даже больше, чем поездов, это собственных воспоминаний.
Амстердам был совсем не похож на Лондон, как Лондон не был похож на Бруклин. Здесь не было разрушений, как в лондонском Ист-Энде. Никаких руин, никаких груд обожженного кирпича. Вдоль каждой улицы протянулся канал, а через каждый канал были переброшены десятки крошечных мостов. Здесь также было чище, люди лишь казались чуть более худыми, а вот воздух — гораздо свежее. И цветы — куда ни посмотришь, цветы. Их продают с тележек, они выставлены в горшках и в ящиках на окнах. Они растут везде, где есть хотя бы клочок земли. Леонард набрал полную грудь апрельского воздуха.
Впрочем, эти радующие глаз картины были бессильны изменить случившееся. Жены Схаапа, золовки Рашель, в городе уже не было. Река разговаривала с обоими на голландском языке, стоя на крыльце дома с красной дверью, и прохожие поглядывали в их сторону. Впрочем, подробности их разговора были Маусу непонятны. В целом — да, он догадывался, о чем речь. То, какой несчастной выглядела Рашель, слезы в ее глазах и на лице, как в тот раз, на кухне в доме на Аргайл-стрит, все это говорило о многом.
Наконец они двинулись дальше. Он догнал их и зашагал рядом с Рекой. Брат с сестрой следовали за ними. На перекрестке с широкой улицей они свернули направо, перешли по узкому мостику широкий канал и спустя четверть часа подошли к парку. Здесь они и обнаружили евреев.
Он не стал спрашивать у Реки, что происходит, потому что знал, что она лишь цыкнет на него и укоризненно посмотрит пронзительным взглядом. Впрочем, он и сам все прекрасно видел.
Дорогу им перегородили двое полицейских — кто это еще мог быть кроме полицейских? Синие мундиры и странной формы головные уборы — высокие и жесткие. Справа по рельсам прогромыхал трамвай. За спиной у полицейских виднелась толпа народа, вернее, длинная колонна, протянувшаяся вперед как минимум на квартал. Старики и женщины с детьми, мужчины в шляпах, шагавшие рядом со своими семьями, юноши и мальчишки, девушки примерно того же возраста, что и Река. Стоило любому из них повернуться в их сторону, и он мог разглядеть пришитую к пальто или плащу желтую звезду.
Нагруженные чемоданами и саквояжами, мешками и тюками, скрученными в рулон и переброшенными через плечо тюфяками, с перевязанными веревками подушками и одеялами, они медленно брели по улице — несчастные, запуганные, подавленные, злые и обезумевшие. Почти все были хорошо одеты. Мужчины в пальто или плащах и при шляпах. Многие женщины шли на каблуках, в нарядных платьях и тонких чулках. Даже дети — и те были наряжены, как на праздник. Мальчики в коротких штанишках и шапочках, девочки в ярких расцветок платьях или не менее ярких пальто. Если убрать чемоданы и тюки, а также желтые звезды, то эти люди ничем не отличались от браунсвилльских евреев, шествующих в синагогу. Например, как в тот раз, который запомнился ему лучше всего, когда он сам шагал с отцом на свое бармицво, а мать шла на полшага позади. Все трое прифрантились и были одеты в свое самое лучшее платье, совсем как и эти евреи.
— Razzia, — еле слышно прошептала Река, когда они обошли полицейских в хвосте колонны, шагая в том же направлении, что и змеящаяся лента желтых звезд. Вскоре они остановились почти рядом с головой колонны, где, разинув рты, уже собралась толпа ротозеев. — Гонят, как скот, — прошептала она, на этот раз по-английски.
Но даже этот ее шепот был сродни крику. Единственными звуками было шарканье ног по булыжнику мостовой. Даже полицейские, и те притихли, как, впрочем, и толпа любопытных голландцев. Изредка до него долетали негромкие слова на голландском, когда дети окликали своих родителей.
Еще больше полицейских подгоняли евреев к видневшемуся слева зданию. Трехэтажное, белого цвета, фасад второго этажа украшен колоннами, оно было построено из такого же камня, что и дома на Пятой авеню.
Затем он услышал немецкую речь и весь напрягся. Сначала до его слуха долетело лишь одно слово — Los![6] — а затем, уже гораздо четче, целая фраза: