Однако понимание этой высокой и суровой правды, когда сама Настена жестоко судит себя за свою любовь, и читателям и Настене, да, похоже, и самому автору дается не сразу. Ибо поначалу кажется, что любовь, как высокое и святое человеческое чувство, всегда права, права, несмотря ни на что, а следовательно, на взгляд автора, права и Настена в своей мечте о счастье, которого она не по своей вине была полностью лишена. Читая повесть, явственно ощущаешь, видишь воочию, как непрост был путь автора к точному нравственному решению поставленной им перед собой и читателем проблемы, через какие сложные внутренние противоречия пробивался он. В тексте, в художественной плоти произведения заметны следы этих противоречивых исканий, его непростого пути к истине. Они заметны и в некоторых длиннотах, интонационных неточностях, преувеличениях, в чрезмерности иных акцентов, размытости других. Но, быть может, как раз эта недосказанность, представляемая читателю свобода размышления над прочитанным, составляет дополнительную прелесть повести, ибо, пускай в ней не все до конца додумано, зато многое с удивительной прозорливостью таланта угадано. А это позволяет читателю додумывать самому.
И ты начинаешь вместе с Настеной и автором все в большей степени убеждаться и понимать, что бывают в жизни такие исторические эпохи, когда любое естественное чувство человека может и должно в той или иной мере уступить дорогу общественному долгу, когда может оказаться преступной сама любовь. Настена скоро понимает, что она преступила черту и оказалась одна против всех, оказалась в своей родной деревне «чужой, посторонней, не смеющей отзываться на их слезы и радости и не решающей внимать им в разговорах и песнях». Она не жила, а «скрадывала» жизнь, и даже праздник Победы, «этот великой радости и муки праздник людской», она отмечала, стесняясь и совестясь людей. «Стыдно... Почему так истошно стыдно и перед людьми, и перед собой? Где набрала она вины для такого стыда? Что теперь с ним делать?..»
Безмерность, бездонность ее любви и вины, готовность пойти на все, даже на то, чтобы в таких страшных для нее обстоятельствах родить ребенка, — это и мера испепеляющего, животного эгоизма, и бессердечности дезертира Гуськова. Ведь и ребенок-то ему нужен не ради любви к ней или к нему, но лишь ради одного: самооправдания. Значит, будет продолжение рода, значит, не зря бежал!..
Нравственная позиция автора в отношении дезертира Гуськова недвусмысленно определена, — да и странно думать, что она могла бы быть иной. Иногда кажется, что она подчеркнута даже с излишней навязчивостью, чем нарушается порой художественная цельность этой повести. Гуськова судит не только смерть и вся судьба Настены. Его судит мучительной болью и недоуменным презрением старик отец. Его судит жизнь деревни военных лет, ее бесконечный труд, голод, неустроенность и военное лихо — бессчастье, похоронки и вернувшиеся с фронта безрукие мужики, судит весь дух, вся нравственная атмосфера, атмосфера всенародного подвига, освободительной народной войны, столь характерная для тех лет и столь точно воспроизведенная в повести. Его судит автор. Чего стоит хотя бы уже приводившийся в критике символический эпизод, когда затаившийся в лесной заимке дезертир от одиночества, заброшенности и злобы на весь мир начинает подражать волкам — учиться — похоже и страшно — выть по-волчьи!
Но вот вопрос, не поставленный, правда, прямо в повести, однако неотвратимо возникающий у читателя: почему Гуськов стал дезертиром? Так же как в «Сотникове» В. Быкова, мы не можем не спрашивать автора и себя: почему Рыбак предал?.. Почему Рыбак предал, а Сотников, больной, физически слабый, измученный Сотников выстоял?..
Повести эти утверждают, что истоки предательства Рыбака и дезертирства Гуськова в данном случае одни. Ни тот ни другой, отправляясь на фронт, не собирались становиться ни предателями, ни дезертирами. Более того, и тот и другой были когда-то не только отличными работниками каждый в своем колхозе, но и хорошими солдатами. Они храбро воевали, выдержали испытание и пулей, и опасностью, и трудностями фронтовой жизни. Но в какой-то момент тот и другой стали на ту скользящую наклонную плоскость, которая и привела одного к фашистам, другого к волкам в сибирской тайге. Почему?.. Каковы истоки этой их преступной слабости?
Да потому, что и в том и в другом не был выработан внутренний, зрелый, общественный человек, человек проснувшегося, высоко развитого гражданского, патриотического самосознания. Мы видим, что у Гуськова, не в пример другим, даже фронт, Отечественная война, явившаяся для людей огромным нравственным духовным потрясением, способствовавшая пробуждению самых высоких мыслей и чувств, так и не вызвала ничего, кроме стремления во что бы то ни стало остаться в живых. Андрей Гуськов являет собой крайнее выражение того, что можно назвать «природным» человеком, то есть человеком, выключенным из общественного самосознания. С страхом своим и животным эгоизмом самоотчуждения он отключен от общего патриотического порыва народа военных лет.