С необыкновенной дотошностью, с проникновением в тончайшую диалектику души анализирует писатель эти трудные и муторные внутренние переживания своего героя — «природного» человека, с крепкими патриархальными нравственными уставами, поставленного жизнью и судьбой в состояние единоборства с миром собственничества и наживы в современных его проявлениях. И, вольно или невольно, ведет спор с той ставшей модной ныне в критике тенденцией, которая утверждает социально-психологический тип, к которому принадлежит Рыжов, необходимым и достаточным для современности.
Отношение Г. Семенова к своему герою, во многом близкому, кстати сказать, герою повести В. Тендрякова «Суд», вовсе неоднолинейно. Совершенно очевидно, что писатель жалеет Рыжова и одновременно с трезвостью и неопровержимостью художественной правды показывает всю недостаточность этого характера для современной жизни, всю ограниченность его с точки зрения подлинного нравственного идеала.
Если Сердюков и Харечкина — характеры антиобщественные, то Рыжов как раз и представляет хорошо знакомый нам по современной литературе и идеализируемый некоторыми критиками тип «деревенского мечтателя, лукавого мужичонки, балагура, чудака, мудреца», то есть «хранителя древних традиций», который пытается жить вне общества. Он находится вне современного социального общества не только и не столько потому, что является человеком «без определенных занятий», сколько по внутренней своей сути, шкале ценностей, кругу своих интересов. Но вот жизнь ставит нашего отшельника в ординарнейшую бытовую ситуацию — Сердюков и Харечкина нагло обманывают его, используют его труд, его мастерство столяра-краснодеревщика, искуснейшего резчика по дереву, и не платят деньги. И эта бытовая ситуация для него тут же оборачивается острейшей социальной ситуацией — оказывается, он беззащитен и беспомощен перед прохиндейством. Прежде всего, потому, что, как объясняет ему участковый уполномоченный Бехтин, «тут, Рыжов, волчьи законы! Ты сам на это шел, сам теперь и расхлебывай. Случись с тобой такое на производстве, тебе бы и местком, и... Да такого там и не могло бы случиться!» Но дело не только в этом, в том, что без официально оформленного договора ничего «не докажешь». Дело еще и в том, что в своей внутренней позиции Рыжов беспомощен перед Сердюковым. Ему нечего Сердюкову и Харечкиной противопоставить, кроме абстрактной нравственной проповеди или той же «сердюковщины» в мыслях и действиях. Но в таком случае Рыжов встает на одну доску с сердюковыми и харечкиными.
«Всех спалю... Ни одна пожарная команда не спасет! Так и передай!» — кричит он в бешенстве соседям Харечкиной, обнаружив ее обман. Привязать «к доске, к длинной такой, толстой доске», — поднять и бросить, поднять и бросить, пока потроха не отобьет, грозится он в ярости Сердюкову, мучаясь невозможностью это сделать. Да и в драматическом финале повести, требуя от Сердюкова покаяния («Просил ли ты прощения у кого-нибудь или так живешь непрощенный?»), Рыжов соединяет это нравственное увещевание с самой настоящей «сердюковщиной». Ибо, разговаривая так, перемежает увещевания с угрозой, угрозой ружьем, направленным как бы нечаянно на человека, злорадно представляя свое преимущество, — преимущество силы! — сосущую Сердюкова тоску, страх. И когда Сердюков в жестокости, мраке, бесстрашии нечеловеческом выхватывает у Рыжова ружье и в ярости бьет им об лед, тут же, падая от нечаянного выстрела, «крик отчаяния, крик униженного человека», все последовавшее за тем поведение Рыжова уже полностью разоблачает его. При всей правильности принципа «не делать хорошим людям плохое», всего этого оказывается недостаточно, чтобы в данной ситуации быть и остаться человеком. Рыжов слаб, слаб той слабостью, которая вызывает жалость, но не вызывает уважения. Он унижен. Кем? Сердюковым! Во всяком случае, жалеть Сердюкова не приходится, но в уважении к тому, как он вел себя в последние минуты жизни, хочешь — не хочешь, не откажешь. Почему же Рыжов столь жалок?
Дело в том, что при всей человечности тех личных нравственных норм, по которым он живет, Рыжов лишен гражданской позиции, гражданской основы в своем поединке с Сердюковым. Он против Сердюкова один. Но на этих основах, где все решают и в самом деле «волчьи законы», Рыжов по этим законам силы и в самом деле не более, чем «маленький и перепуганный зверек» в окружении щук, та самая, маленькая рыбешка подо льдом, которая «выплыла к нему из зеленых окаменелостей и посмотрела круглым и грустным глазом». Вот откуда истеричность его вражды к Сердюкову, столь точно переданной автором, — от слабости. Это не личная слабость Рыжова, нет! Такова извечная слабость патриархального, далекого от социальных, активных начал, а потому и в чем-то рабьего самосознания.