Так я стал пастухом. Выгонял я скотину ещё затемно, когда гора Семиз- Бугу пряталась в сумерках, а ветер наощупь шарил вокруг саманных стен с маленькими окошками, за которыми слабо колебалось пламя коптилок. Стадо спускалось с холма, шумно дыша, спеша и толкаясь: всем хотелось пожевать подснежной травы.
Солнечные дни становились всё чаще и длинней. Всё позже возвращались мы домой к обеду, всё позже к ужину. Но и тут не обошлось вначале без недоразумений.
Дело в том, что возвращаться надо было к определённому часу, когда доили коров и когда я поил стадо возле колодца. Но часов-то у меня не было — какие там часы в те голодные годы! - свои московские я давно променял на буханку хлеба, съел их. Да ни у кого не было часов, разве что у Айтчана. На них все на ферме смотрели как на ненужное чудо, потому что чувствовали время безо всяких часов. Все, кроме меня. И тут меня опять спасла моя лошадь.
Опоздал я на дойку сразу же, во второй день своего пастушества.
Первый день в расчёт не шёл, ибо в тот день я принимал стадо и крутился потом до вечера возле фермы. А на второй день я ушёл со стадом далеко за сопки, как и полагалось, и потерял там всякое чувство времени. Но это я понял только потом.
День с утра был мглистый, из обложных туч сыпал мелкий дождик со снегом, дул пронизывающий ветер. И хотя тучи бежали надо мной быстро, зато время тянулось нудно и медленно. Мой сыромятный полушубок без рукавов сразу раскис, и валенки тоже — ещё на ферме, когда я проходил в них по грязи, и сейчас, хотя я и сидел на лошади, ногам было мокро и противно. Хотелось хоть немного погреться у огня, поесть, выпить кипятку. Рассвет в степи долго не приходил, а когда пришёл, был похожим на сумерки.
Мои бедные быки, коровы и с полсотни овец тоже страдали от ненастной погоды и почти ничего не ели - им мешал ветер и дождь, хлеставший по мордам. Бедняжки пытались убежать на ферму, мне всё время приходилось их заворачивать. Тогда они начали «бастовать» — стояли сгрудившись, повернувшись к ветру хвостами, жалобно мычали и блеяли. Особенно пронзительно жаловались овцы. Мне казалось, что они дразнятся: всё время кричат «спа-ать!», «спа-ать!» тонкими дерзкими голосами. Мне и правда хотелось спать. Морды у всех были грустно-смешными: с подбородков капают капли, на мокрую шерсть садятся тающие снежинки, глаза тусклые. В этих глазах я, конечно, выглядел точно таким же. Только СУЛ держалась молодцом.
Так мы долго топтались на мокром снегу и льду. Когда стало уже совсем невтерпёж, я сказал СУЛ:
— Пора на обед, видишь, как все рвутся домой... пусть себе идут!
Но лошадь удивилась:
— Что ты! Рано! Надо ещё погулять!
— Уже двенадцать часов, — сказал я.
— Не более десяти, — возразила СУЛ. — Можешь на меня положиться.
— Ты с ума сошла! — рассердился я. — И они вон тоже чувствуют.
— Ничего они не чувствуют, — обиделась СУЛ. — Ничего, кроме дождя и ветра! Я тебе точно говорю, что сейчас ровно десять!
— Ну, знаешь! — вскинулся я. — Слишком много на себя берёшь! Сейчас ровно двенадцать. Заворачивай!
СУЛ ничего не ответила, двинувшись против ветра в конец стада, а потом позади стада назад, к ферме, уже в направлении ветра. Нам и подгонять никого не надо было: все радостно побежали вперёд.
Мы с СУЛ ехали молча, не разговаривая. Каждый думал о своём. «Как-то даже странно, что мы, только что подружившись, уже повздорили, — думал я. – Вчера после того, как она упала, и я сверзнулся через её голову, и когда мы остались наконец одни со стадом, мы с ней хорошо поговорили. И вот на тебе... Но это она уж слишком завоображала, — думал я. — Она, конечно. умна, спору нет, но и я не дурак: сейчас двенадцать!» Уж это-то я чувствовал! Особенно своим пустым желудком.
Говорила мне СУЛ о себе, что происходила она из древнего восточного рода. Какой-то её прапрадед был здесь, в степи, главным среди лошадей. И был у него огромный табун во много десятков кобыл и жеребят.
«Когда-то мои далёкие предки пришли сюда из-за высоких сопок, рек и озёр, — сказала она. — Было это так давно, что никто уже толком ничего не помнит», — закончила СУЛ.
Несмотря на то, что происходило всё в незапамятные времена, СУЛ гордилась прошлым и знала себе цену...
Обо всём этом я думал, вспоминая наш вчерашний разговор, пока она шла сейчас позади стада, а я сидел на ней верхом, весь промокший, мечтавший обсушиться.
Я смущённо оглядел её сверху, в затылок пока она так шла- молча кивая головой, позвякивая уздечкой, тяжело шлёпая копытами по снегу.
«Красивая голова!» — подумал я.
От породы СУЛ сохранила короткие, подвижные уши, огромные ноздри, прекрасные темные и выпуклые глаза…О чем-то она сейчас размышляла?