Отца спасли эти колоски.
Фаина и Гей сушили их на плоской крыше глинобитной мазанки.
Потом шелушили.
Потом просили у старой казашки маленькие ручные жернова.
Чудо-мельница такая.
Прямо как в сказке!
Только лепешки получались из этой муки солоделые. Они были точно из сырого теста, сколько их ни пропекай. Колоски пролежали под снегом всю зиму, и что-то случилось с клейковиной зерна, это уже позднее, когда Гей стал творческим работником, он узнал такие научные подробности у какого-то ученого, магистра, или как там его назвать, который, кстати заметить, солоделые лепешки не ел никогда.
Жаль, что эти лепешки нельзя было в свое время сфотографировать.
Чтобы не воссоздавать их из атомов и молекул.
Именно в это время, когда Фаина и Гей собирали на стерне прошлогодние колоски пшеницы, американская атомная бомба, торжество науки и чудо техники, была уже изготовлена.
Точнее, две бомбы.
Одну из них назвали Толстяком.
Манхэттенский проект стоил два миллиарда долларов.
А может, гораздо больше.
Этих денег хватило бы на то, чтобы много лет кормить лепешками всех голодающих детей мира.
Лепешками из хорошей муки.
Но ведь вслед за Толстяком и Малышом появилось множество других бомб...
ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ
США СССР
Ядерное оружие Середина 40-х годов Конец 40-х годов
(Применено в августе 1945 г.)
Да, но Гей отвлекся.
Еще раз убедившись в том, что процесс воссоздания будущего из прошлого должен быть строго управляемым.
Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани, дал потому, что отец Гея был фронтовиком.
- Все началось с войны... - сказал Юрик.
Бээн и война.
Война и Бээн.
Бээн появился в Лунинске во время войны.
Новая Гавань, как пошутил однажды Бээн, была его первой неплановой стройкой. Надо было куда-то селить людей, огромный палаточный городок вырос на пустыре за Лунинском, у подножия Ивановской горы. Здесь временно жили вербованные. Строители будущего Комбината. И Бээн принял единственно правильное решение - до наступления зимы переселил всех вербованных в дощатые бараки, назвав поселок Новой Гаванью.
В глубине души Бээн был еще и поэтом.
Может, романтиком.
Но Бээн любил и геометрию.
Он знал, что такое перспектива.
Слева - стройные ряды бараков, а справа - не менее стройные ряды сараев, которые теперь, по моде времени, называют подсобными помещениями.
Тут же, справа, были и дощатые туалеты с буквами М и Ж, а также помойные ямы, без которых, увы, наша жизнь невозможна, и это лучше всех понимал Бээн, предусмотревший огромные помойные ямы возле каждого барака.
Помойные ямы по велению Бээна закрыли дощатыми коробами, для изящества покрашенными в белый цвет, который, к сожалению, моментально себя утратил.
В глубине души Бээн, возможно, был еще и художником.
Во всяком случае, когда Гей заводил разговор о чем-то таком, Бээн всегда говорил одно и то же:
- Искусство Запада - это искусство разложения. Признаю только соцреализм!
Из современных, кстати, художников ему больше всего нравились двое Глазунов и Шилов.
Тут Гей пасовал.
Ни на одну из выставок этих известных мастеров он так и не попал.
Да и как было попасть на них рядовому социологу?
Но Гей опять отвлекся.
Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани.
В одном из бараков для вербованных отец Гея и получил комнатку. Хотя вербованным отец не был.
Он был хуже вербованного - ему и палатка не причиталась.
После прииска, когда у него поджили раны, отец с Фаиной и Геем приехал в Лунинск и сразу направился в контору строительства Комбината.
Гей помнит этот момент, ему велели сидеть на узле, в котором уместился семейный скарб, а отец и Фаина подошли к большому и толстому начальнику, подъехавшему на машине прямо к крыльцу конторы.
Тогда Гей, конечно, не знал, что это и есть Бээн.
Впрочем, тогда Бээн и сам не знал, что он будет Бээном.
Стройка только-только начиналась, на месте будущего Комбината был пустырь да палаточный городок.
Бээн тогда начинал с нуля.
И Гею позднее хотелось при случае сказать Бээну - когда Гей стал уже научным работником и встречался с Бээном как бы запросто, - что судьба свела их в тот момент, когда, по сути дела, оба находились на нулевом цикле.
Но Гей так и не сказал этого.
Скорее всего, Бээн не понял бы его и ответил бы, что лично он еще никогда не находился на нулевом цикле.
В этой жизни, сказал бы он, его цикл всегда был выше нулевого.
Однако отца Гея он понял сразу.
Может, потому, что отец обратился к нему по-военному.
Командир, сказал отец, приложив руку к козырьку вылинявшей фуражки, на которой, впрочем, еще оставалась звездочка, помоги выйти из окружения.
Бээн как будто оторопел сначала.
Потом оглядел отца.
Перед Бээном стоял - но не навытяжку, хотя, конечно, и не вальяжно, - его ровесник в офицерской, без погон, тоже полинявшей, но чистенькой, аккуратно заштопанной в иных местах форме. Выбрит. Подтянут. И такой болезненно худой, что Бээн, массивный, здоровый, не мог, наверно, не поразиться тому, как этот бывший офицер еще держится на ногах.
Бээн задержал взгляд на орденских планках.
И Гей, боясь Бээна, пожалел, что отец не надел свои ордена и медали.
Но Бээн сказал совсем незлым голосом:
- Где воевал?
- Волоколамское направление, Сталинград, Кенигсберг.
- После ранения попадал в другие части? - догадался Бээн.
- Так точно.
- Тебе повезло, земляк...
Гей всю жизнь хотел понять, какой смысл вложил Бээн в эти два слова: "Тебе повезло".
Но так и не спросил об этом Бээна - уже когда стал творческим работником и встречался с ним частенько.
- Я не могу тебя порадовать, земляк... - только тут Бээн посмотрел на Фаину, а потом и на Гея, как бы проверяя личный состав вверенного отцу подразделения, именно так это называется. - Тебе еще долго предстоит выходить из окружения.
Бээн так и сказал.
Гей запомнил на всю жизнь и эти слова.
Что имел в виду Бээн?
И об этом Гей так и не спросил его.
- Дай фронтовику жилье и работу, какую он осилит, - сказал затем Бээн какому-то вертлявому человечку, который маячил у него за спиной, держа в руках толстый портфель.