Злясь на себя, Гей спустился в ресторан и в пустом зале, хотя и уютном, освещенном ровным неярким светом старых канделябров, сидел как на иголках, не понимая, зачем он здесь, и настороженно поглядывал на дверь, будто поджидая кого-то, но отнюдь не переводчицу.
Впрочем, он уже знал, что ему хочется еще раз увидеть шатенку в розовом.
Скорее всего, именно в этом зале, в дальнем углу, в нише, где стояли на столах незажженные свечи, и будет свадебное застолье.
Гей вздрогнул, когда к нему подошла официантка, по сути дела, почти тотчас, едва лишь он сел за стол.
- Просим пана...
Она с вежливым вниманием уставилась на него, приготовив блокнот. И Гей, уводя взгляд в сторону, тихо попросил принести стакан кефира, заранее переживая тайные насмешки и полагая, что ему откажут, как водится в наших ресторанах и кафе, хотя и предельно вежливо, скорее всего, как водится в ресторанах здешних.
Однако официантка с бесстрастным видом черкнула карандашом в своем блокноте и чинно ушла, будто унесла самый крупный заказ за всю историю ресторана, и вернулась почти сразу же, изящным жестом поставив перед Геем стакан с кефиром, как если бы это был не кефир, а фирменный дорогой напиток, который держали сто лот в подвалах "Гранд-отеля" для такого редкого случая, как посещение отеля самим Геем.
Он посмеялся над собой и выпил кефир маленькими глотками, все так же напряженно поглядывая на входную дверь.
Увы, свадебная компания не появлялась.
Гей поставил на стол пустой стакан, и официантка дала ему счет невероятно ничтожный для роскошного ресторана вечерний счет, а потом, разумеется, вполне натурально и даже с улыбкой поблагодарила пана, хотя пан, уже от растерянности, не дал ей на чай ни одной монетки достоинством пусть бы в пять или десять геллеров, на которые, впрочем, не купишь и спичечный коробок.
Гей был зол на себя пуще прежнего.
Но и в холле никого не было, кроме портье и швейцара.
И Гей решил постучаться к переводчице, чтобы, соблюдая обычай, утвердившийся во время поездок наших людей за рубеж, в братские, разумеется, страны, пригласить ее на чашку растворимого кофе, к себе в номер, от чего, пожалуй, она не откажется.
Однако уже возле двери номера, в котором остановилась переводчица, Гея потянуло за стол, и, хотя очерк не был его профессиональным жанром, он как бы даже с нетерпением пошел в свой номер, чтобы еще раз полистать блокнот с последними записями, а заодно и письмо Алине перечитать.
Ему хотелось прикинуть, как же все-таки будет выстраиваться очерк, точнее, книга. Он пытался представить себе, как было дело много лет назад, еще до первой мировой войны, когда Ленин частенько бывал в Татрах и размышлял впрочем, он всегда об этом размышлял - о революции в России и последующих за ней событиях.
И стоило Гею войти в свой номер и увидеть на столе разбросанные странички, как он тотчас же понял, какой должна быть концовка письма Алине.
Торопливо, стоя, словно боясь, что его перебьют, он черкнул всего одну фразу:
"И чем же все это кончится?.."
Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие - было.
Уж не в нем ли и ключ? - с усмешкой подумал Гей.
Настроение у него опять изменилось.
Даже эмблема отеля, желтовато-зеленая гряда Высоких Татр, которая была на бумаге, использованной Геем для письма, вдруг стала казаться ему зловещей.
Нагромождение неведомого, безрадостного.
Горы становятся вдруг раскаленно-красными, потом черными, серыми...
Цвет пепла.
Такого цвета была Хиросима, когда стихли пожары.
Как в насмешку над всем живым, первую атомную бомбу американцы назвали ласково, будто ребенка:
МАЛЫШ
Сколько японских ДЕТЕЙ погубил американский МАЛЫШ?
Гей дорого бы дал за возможность узнать, что сейчас происходит с Алиной.
Его жестокое любопытство?
Нет, конечно, не праздного интереса ради хотел он знать, что творится теперь с Алиной.
Ему казалось, что он смог бы понять, каким будет, хотя и частичный, наверно, далеко не полный, ответ на сакраментальный вопрос: "Чем же все это кончится?" - ибо любой ответ на вопрос "С чего же все началось? ""уже не играл, пожалуй, практической роли.
Гей сел к столу и долго был неподвижен, глядя на странички письма в желтом круге света от настольной лампы.
Но он видел нечто такое, чего не было в этом письме, адресованном Алине.
Итак, человек сжег себя.
Как говорят и пишут, ушел из жизни.
Чтобы миллионы других людей продолжали существовать.
В сущности, этот человек мог бы еще жить и жить, ничто ему пока не угрожало, а если бы однажды, далеко не в прекрасный момент, он сгорел бы в ядерном, пепле вместе с миллионами других людей, то это было бы для него куда менее мучительно.
Может быть, он сгорел бы во сне, даже не успев открыть глаза.
Лежал человек в постели, возможно, и не спал вовсе, не видел какие-то тревожные сновидения, от которых даже у спящего болит сердце, а, напротив, бодрствовал, занимался любовью с любимой женщиной и в безмятежном, расслабленном, счастливейшем, как говорят и пишут, состоянии, откинувшись на руку любимой, вдруг перестал существовать, моментально испарился в полном смысле этого слова, даже не успев осознать, что над ночным спящим городом взорвалась ядерная бомба.
Может, он и успел бы отметить ярчайшую небесную вспышку, пробившую плотные шторы, но ни догадаться, что это ядерный взрыв, ни почувствовать, что в мгновение ока стал слепым, ни ужаснуться тому, что радиация уже обрекла его на гибель, человек никак не успел бы.
Потому что в следующий миг адское пекло, хлынувшее с небес на землю, превратило его в невидимые атомы и молекулы.
Ничто не исчезает бесследно, учат нас великие законы физики, а только переходит из одних видов материи в другие.
Сначала, еще до царя Гороха, появилась материя в виде человека.
Точнее, если быть последовательным в полном соответствии с миром природы, то надо сказать, что материя в виде человека появилась далеко не сразу.
Тут можно было бы долго рассуждать об эволюции, особо остановившись на отряде приматов, то есть обезьян.