Какая тоска в этих четырех строках, где люди даже боятся называть душу по имени, чтобы не умереть от муки по ней!
Или вот другое:
Фальк. Иза, станем искать Бога, Которого мы потеряли.
Ива (полусознательно). Бога, Которого мы потеряли?
Диалог весьма интересный для характеристики власти мучащих пережитков.
Не верю, но хочу. И мучаюсь этим хотением. Не признаю „сложности“, по хочу ее. И нет ничего страшнее этого атавизма переживаний.
Он должен нести с собой двойственность и слабость.
Тоска по сложности жизни не опасна, пока она редкая гостья, но в минуты и годы усталости гость становится хозяином и — убивает.
А лечение? — Praeterea censeo: или хирургия, или вытравление оскопленной в области воли тем же христианством тоски по гармониям или прагматическое земное христианство, культивирующее волю к жизни.
Такое христианство, которое, осложняя жизнь идеей новых возможностей, сумело-бы и дать веру в эти возможности и страстную силу движения к ним.
Новое открытие о человеке. Новая антропология.
Дети-самоубийцы.
Поэт „детского самоубийства“. Это совсем уж новое и оригинальное явление.
Однако нет ничего удивительного, что он, — мы говорим о Сологубе — явился.
Детские самоубийства были всегда, но только в наши дни стали бытовым явлением со своей метафизикой и мистикой.
Откуда-то пришла даже в „детскую“ темная влюбленность в смерть.
Не боязнь жизни, а именно влюбленность в смерть.
...Мальчики сидели на корточках на берегу реки и задумчиво смотрели в воду.
Ваня притих. Печально шептал он:
— Знаешь, что я тебе скажу, — я не хочу жить.
— А как же?—спросил Коля.
— Так же, — спокойно и словно насмешливо ответил Ваня. — Умру, да и вся недолга. Утоплюсь.
— Да ведь страшно? — испуганно спросил Коля.
— Ну, вот, страшно. Ничего не страшно. А что и жить! — говорил Ваня, устремляя на Колю неотразимо-прозрачный взор своих чарующих глаз.
— Что хорошего, а там все. Совсем по-другому. Подумай только, — убежденно говорил Ваня.
Там, за гробом, совсем, совсем не похожее. Что там, я не знаю, и никто не знает („Жало смерти“).
И далее:
Все желаннее и милее становится для Коли смерть, утешительная, спокойная, смиряющая всякую земную печаль и тревогу. Она освобождает, и обещания ее навеки, навеки, неизменны, неизменны
И мечтать о ней сладостно. Сладостно мечтать о ней, подруге верной, далекой, но всегда близкой..
Ничего нет здесь истинного, только населяют этот изменчивый и быстро исчезающий в безбрежном забвении мир... — думает Коля.
Это выдумка?
Пожалуй, да.
Отчасти.
Но что влюбленность в смерть, надежда на смерть даже у детей, — это говорит де один панегирист смерти Сологуб.
Отзвуки этого тяготения в смерть, — настоящего сладостного пьяного тяготения, — есть даже в узкой и вульгарной книге Проаля о детских самоубийствах.
Откуда пришло оно это очарование смерти?
Я еще лет шесть назад указывал одну причину. И до сих пор считаю ее главной и существенной. Это — оскудение в детстве сказки, я решился высказать — религиозной сказки: она особенно широко осмысляет жизнь с точки зрения детского миросозерцания.
Той сказки, на каких воспиталась Лиза Калитина, мальчик из „Профессора Спирьки“ Мамина-Сибиряка.
Рассказов о мучениках, из крови которых цветы вырастали, о Спиридоне из Городищ, которому каждый год сапоги шьют, потому что за год-то он всю округу обойдет, где больные, где скорбящие...
О Дон-Кихотах и Гаазах, Дамианах, Деместрах и Бруно. О великих мечтателях и просто „Бодрых людях“
Сказка нужна как противоядие против серых тонов действительности.
Как суррогат яркой и светлой жизни с ее серыми „фактами.“
Наше время сознательно враждебно сказке.
„Не нужно сказки, — говорит отец Сережи в „Наследственности" Марка Криницкого.
Я бы охотно сжег всю эту детскую литературу! Пусть он набирается трезвых, положительных сведений“
Факты, — точно топором, рубил он. — Факты... естественно научное образование, дисциплина ума.
И сын окружен фактами.
Факты... Факты... — звенит у него в ушах каким-то погребальным звоном, и что-то темное и страшное смотрит по ночам в окна.
Кража у него последней сказки о Боге была для него последним ударом.
..Собственно Сережа был маленький язычник. И тем не менее он страшно страдал от последней потери Бога, страдал оттого, что нарушался покой какой-то самой нежной и тревожной части его души.