Раньше она спала, очарованная пустым, ничего не значащим словом. Иногда только она заявляла свои права, но это было глухое, подавленное недовольство Теперь им овладел внезапный испуг. Все как бы сдвинулось со своего места.
Ночью во сне Сережа чего-то искал, а на другой день, когда опустились сумерки, он вдруг почувствовал странный холод на сердце. Чем больше сгущалась за окнами тьма, тем сильнее возрастал его безумный ужас. Наконец, уже лежа в постели, он внезапно почувствовал, что силы его покидают. Горячий пот выступил у него на лбу и на ладонях... И стены стали страшными.
Отовсюду глядело страшное, незримое.
Пустота. Ничто. Среди одиночества и пустоты Сереже нужно было ощущать за собой какую-то поддерживающую схему Сказку об иных возможностях. И вот ее не стало, осталась пустота.
Но если с пустотой, может быть, и можно бы было справиться Сергею, Токареву и Варваре Васильевне, то где же справиться маленькому Сереже?
И по становится ли необходимым, чтобы он влюбленно всматривался в глаза смерти?
Конечно, тот же недостаток сказки об яркой жизни, отсутствие иного яркого мира увел в смерть и Колю, и других.
Сказка нужна. „Хорошо. Но вы противоречите себе“, — скажут мне.
— Вы, который, повидимому, был так согласен с мыслью матери Сережи:
„Ложь, хотя бы даже и прекрасная, рано или поздно разобьет твое сердце. С детства приучайся смотреть правде в глада“... И не отравляй себя мечтой о гармониях.
Да. Но, во-первых, что же делать, когда потребность сказки, мечты заложена настолько прочно, что и та же мать годами не погасила в своей душе глухого беспокойства“.
Оставить ребенка только впечатлениям серых будней, убивающей всякую силу духа школе и математике фактов значит отнять у ребенка воздух, сделать его рахитиком духа или толкать к самоубийству.
А во-вторых, я и не считаю опасной мечту саму по себе. Наоборот, считаю ее главным двигателем жизни.
Но только прагматическую мечту, слитую с делом, в самом детстве осуществленную, ставшую идеей-силой.
Правда, мечта убивает. Отравленные ею, по физически бессильные или усталые Варвары Васильевны, Токаревы и Ивановы погибают после борьбы или даже не начиная жизни, — пугаются живого участия в ней и бегут из нее.
Но это потому, что у строителей жизни „опаленные души“.
Что их жизнь — не выросшая вместе с ними и вместе с ростом осложнившаяся мечта.
А мечта — пробудившаяся с запозданием и не по росту сберегшейся нервно-душевной силы.
Для Сережи мечта, — и не украденная так рано, — могла бы быть смертью, если бы была только и окончательно суррогатом жизни, а не двигателем ее.
Как не гибнуть людям, у которых идея, мечта и порыв оскоплены, не воплощены в дело.
Я люблю пользоваться для характеристики нашего воспитания сказкой о царевиче Иосафате (Будда).
Отец, желая охранить сына от темных впечатлений жизни, поместил его в уединенный замок и запретил всякий намек о смерти, старости, уродстве и нищете.
Однако, царевич однажды прорвал охрану и увидел „нищего, согбенного недугом“ и мертвого в гробу, и скорбь, и болезнь.
Пораженный зрелищем, к которому не был подготовлен, Иосафат ушел в пустыню... Отрекся от жизни.
То же, что и с ним, происходит с большинством тех, кто после уходит от жизни, испуганный страшной головой Медузы.
Жизни, пожалуй, не прячут от будущих ее строителей. Не прячут и не давят мечты — как отец Сережи.
Но зато усердно оскопляют в детстве всякий порыв к действительной жизни, к участию в ней, в ее творчестве, сдавливают насильственным прессом эту жизнь в арифметику и рассказы о Карле Лысом.
И когда будущие люди встречаются с действительной жизнью, — они уже потеряли вкус к ней, уменье приладиться к ней и испуганные спешат в смерть.
Иногда попробовавши от кубка жизни, а иногда и не отведав ее.
Нужна сказка. Мечта — та же мечта „о гармониях и сложности“ с широкой работой с самого начала...
Желание гармонии, но слитое и с мускулами духа и даже с мускулами тела — в жаждущую движения „силу“.
Жизнь, начатая не с 25, а с пяти лет, слиянность с жизнью, сцепленность с ней на почве лучезарной сказки, имеющей быть былью, вот что спасало бы от незримого. Дало бы убитый христианством вкус к жизни.
И для детей хочу новой религии, — не менее бодрой, чем по крайней мере Пинкертон, — не способной разрушаться от случайного вопроса об Иисусе Навине, остановившем солнце, или о клопах в ковчеге.
Внизу