— Есть горстями в приказном порядке, — произнес он. — Сугубо.
Обитатели Квартиры ели витамины вяло. Агасфер вообще их не ел. Он тискал отсыпанную порцию в грязненьком кулачке, а потом прятал маленькие желтые горошины под матрас.
Уна тоже предвидела наступление гриппа. Она препоручила Виталику владеть «единой» и следить за порядком, а сама уехала к кому-то погостить. Морозов мрачно помогал ей упаковывать вещи.
Виталик к тому времени уже пописывал для «Вечерки» настроенческие очерки в 200 строк. Очерки приносили ему тысяч восемьдесят в неделю. Вдали сверкала перспектива штатной работы и возможность накопить на новую обувь. Словом, жизнь перестала пугать.
Хозяин появлялся в Квартире набегами. Основное время он проводил у Венского, где и работал, сочиняя какие-то программы.
Квартира, как опустевший «Летучий Голландец», вошла в полосу штиля. Житейские шквалы не колебали ее остова. Такелаж безвольно обвис и перепутался, бессмысленные мачты торчали вкривь и вкось. Из гостей забегали лишь мимохожие фидошники.
Дивные шмыгали носами по своим домам, каждый — наедине со своей тайной. Виталик общался главным образом с Ложкиным.
Ложкин был «мыслящим вакуумом». Во всяком случае, так его охарактеризовал Хозяин.
— Я скажу тебе как дон Хуан дону Хуану, — рассуждал Ложкин на лестнице. — Перво-наперво нужно извлечь из себя своего внутреннего мертвеца — Сталина там, Брежнева, еще кого-нибудь...
— А ежели его нету? — поинтересовался Виталик.
— Ты уверен?
— Представь себе. Нету, и все. Следуя твоей теории, мне сначала нужно им обзавестись. Это морока!
— Да, — поразмыслив, соглашается Ложкин. — Это неконцептуально.
Антоша Ложкин Виталику нравился, и они скоро сделались приятелями. Болтать с ним было любопытно.
Мировоззрение «безупречного» с Пречистенки представляло собой салат из Кастанеды, Пелевина и дзен-анекдотов. Довольно банальный список ингредиентов, но — Тоша Ложкин претворял свои идеи в жизнь. И они у него даже работали. Правда, жил Тоша в мире настолько многомерном, что Виталик быстро от него уставал.
Ложкин не просто шел в гастроном за хлебом — он создавал намерение. Распить бутылку портвейна, не родив при этом парочку концепций, было немыслимо для него. В каждом прохожем Ложкин подозревал «спящего» или непрерывно индульгирующего человека. В его неизбывном стремлении свести окружающий мир в монолитную пустоту светилось что-то искреннее. После удушливого бытия «дивных» Ложкин воспринимался как глоток свежего воздуха. Он, не скрываясь, изучал быт и нравы Квартиры, с ленивым любопытством белого туриста в дальних колониях. Он изучал и Виталика. Виталику это было лестно.
Лишенный комплексов и нарочито терпимый, Ложкин, однако, не выносил «дивнюков». В нем пробуждалась ксенофобия.
— Вот уж где мертвецов-то в количестве, — говорил он.
— А если это — попытка обогатить духовный мир? — возражал Виталик.
— Допустим, устроить у себя внутри филиал вселенской помойки — значит обогатиться. Это, конечно, туфта, но допустим... Но ведь этот подход подразумевает также и некую работу, не так ли? Хотя бы сортировку всего этого хлама. Я же никакой работы не наблюдаю и делаю вывод: они занимаются ерундой. Лицемерят. Притворяются. Ты сам давеча много говорил об этом.
Приятели гуляли по раскисшим тропинкам Покровского-Стрешнева. Барахтаясь в бурой каше, потные от усердия лыжники бросали на них яростные взгляды. Лыжникам предстояло сдавать нормативы.
— Структура их общества такая же тухлая, как и у «взрослых людей», — продолжал Ложкин. — Только калибр другой. Нет, ты подумай: менестрелыпа А завидует менестрельше Б, потому что Б похвалила знатная тусовщица В. Попробуй сообщи им о том, что так же ведут себя скушные люди в галстуках, эти ненавистные и презренные «цивилы». Сообщи, а потом беги со всех ног: догонят — голову оторвут.
— Ты прав в частностях, но ведь есть и другие частности. Нельзя под одну гребенку равнять уродцев и творческие натуры.
— Все их творчество — индульгёж чистой воды. Попытка оправдаться. Это в лучшем случае, а в худшем — слишком привязано к гениталиям. Слыхал я вчера недурного менестреля на Эгладоре. Ну, песенки. Ну, неплохо. Даже забавно. Где-то даже концептуально. Но надо всем этим — огроменный павлиний хвост самца, готового к спариванию.
— У меня был знакомый, — медленно говорит Виталик, — который пытался отравить для меня соловьиное пение. Он вслух трактовал о том, что поющий соловей менее всего думает о двуногом восторженном слушателе без перьев. Для соловья петь — то же самое, что для кобеля писать на дерево. Таким образом они помечают территорию.