Есть еще одна любимая тема для размышлений. Ее зовут Эштвен. Это что-то означает по-эльфийски, очевидно — что-то хорошее, чистое, как лунный морозный воздух, как синие звездные лучи. Звезды, если к ним не приближаться, не корябают тебя острым холодком — издали они чудо как хороши.
Эштвен тоже поет под гитару, тоже носит бисерные хайратнички, и чудные плащи у нее — один зеленый, другой темно-фиолетовый с муаром. Она у горла скрепляет плащ красивой брошью — серебряным листом, осыпанным золотой пыльцой. Ступни ее узки, кисти тоже — длинны, узки и нервны. Волосы темные, вьются крупно. Глаза сумасшедшие, улыбка сумасшедшая — видны длинные клыки, остренькие. Улыбнется, глазами блеснет — не человек!
Ну, положим, не слишком умна. Но — талантлива, одарена бесспорно. И молода — заканчивает одиннадцатый класс.
Виталик легендарно в нее влюблен. Легенда эта муссируется с удовольствием — любовь недостойного к объекту. Воздыхания конюшего о прекрасной графине.
Все понимают, что бедолага Виталик — не при делах, что кроме пустого взгляда и случайного рукопожатия, поданного как милостыня, по рассеянности, — ему ничего не обломится. Но все восхищены.
Насмешливые толки, окружавшие эту бедную, не нужную никому любовь, были двояки. Большая часть свидетелей этого предполагала, что все «понарошку». Человек, видите ли, не может так натурально бледнеть при звуке одного только имени, если он разве что не книжный герой или «понарошку». Но были и такие — Виталик это знал наверняка, — кто поглядывал искоса в несуществующий лорнет, говорил сквозь зубы: «Мнэ-э... ну что... Любовь из скотов иногда делает... мнэ... людей. Может быть... э... и тут что-нибудь похожее произойдет. В конце концов, этот юноша во что-нибудь... мнэ... выродится. Может быть...»
Сам Виталик, обычно отдающий себе отчет во всеобщей нереальности, тут несколько терялся. И ситуация не разрешалась ничем — соблазнить Эштвен не удавалось, не думать о ней — тоже не удавалось. Смотреть, как она в пароксизме наивной радости совершенно невинно садится на колени к какому-нибудь тусовочному герою, было совершенно невыносимо. Виталик начал совершать глупости. Временами он становился непозволительно нелеп.
— Сколько раз тебе говорить! — в ужасе сопереживал «сосед». — Читать вслух стихи собственного сочинения — неприлично. Для этого нужно слыть поэтом, а ты им не слывешь и выглядишь глупо, как любой узурпатор.
— Но ведь мои стихи хороши!.. — защищался Виталик.
— Тогда — тем более! Нс поэту, а туркестанскому гопнику, вроде тебя, плохие стихи еще простятся, а хорошие — никогда!
— Больше не буду, — чуть не плача обещал Виталик, но врал.
Когда Виталику становилось очень уж паршиво, он вечерами пробирался к дому, где живет Эштвен, и долго стоял под ее окнами (седьмой этаж, крайние слева). На него лениво сыпался снег с блестками, и похож был Виталик на оперного Ленского в сцене перед дуэлью.
Он думал: какое из трех прямоугольников — окно ее спальни? Наверное, голубоватое... или зеленое? Может, то, что гаснет позже всех? Ах, если бы это было оно, каждый раз — разное... Но гасло и это последнее окно, и Виталик, хрустя снегом, брел до автобусной остановки.
Он закрывал глаза и опять видел этот призрачный свет, льющийся не с седьмого этажа — с седьмого неба, где ангелы и меланхоличная лютня — волшебный инструмент, на котором играют эльфы. Пусть на кухне среди неубранной посуды эльф довольствуется дребезжащей гитарой с наклейкой «Грушенка-95» на деке. Зато в звездных пространствах ему лютня всегда подпоет.
И гулкий автобус, урча, подбрасывал Виталика в своем пустом нутре, и горела где-то в заснеженном небе огромная синяя надпись «Экспоцентр» на крыше невидимого дома. Невыносимо, невыносимо ощущать свою глупость, знать, что ты — объект насмешек для ничтожества, для лицемерных болванов. Невыносимо беситься от бессилия, ломать паяца и кривясь подыгрывать пошлякам. Но виноваты не они, а ты — взявшийся играть по их правилам. Когда ты появился здесь, все прочие роли были уже разобраны. Тебе предложили эту — ну так играй. Играй, иначе от тебя не останется даже дыма. Играй, потому что ты существуешь только отплясывая в их хороводе. Ты — даже меньше, чем тень. Если ты не напомнишь о себе в течение суток — ты исчезнешь, дружок. А они — они пребудут всегда. Они питаются друг от друга, сношают друг друга, убивают друг друга исподтишка — это их мир. А ты здесь совершенно случайно, посему — берегись. Если тебя раскусят, то не будут вышибать на мороз — нет. Тебя просто сожрут. Накинутся, как голодные упыри, и сожрут.
Развлекая себя подобными мыслями, Виталик слушал заунывное пение модема и высказывания Алхимика, например: