Вдруг слева от прохода несколько человек вскочили, подбежали к самому паланкину, и один из них прокричал какие-то непонятные слова – люди, заполнившие собор, ничего не поняли.
Папа поднял было руку, чтобы благословить их, но его остановили напряженные взгляды этих троих. Папа обратил внимание на то, что лица у них смуглые, как у арабов, носы маленькие и волосы собраны сзади в тугой пучок.
Он понял, что они с Востока. Но не знал, из какой страны. Они были в длинных одеждах, доходивших до пят, на ногах – необычные белые носки и не менее странные сандалии. Папа догадался, что один из них обращается к нему с какой-то просьбой, но не мог понять с какой.
– Мы японцы! – в беспамятстве кричал Танака. – Мы пересекли море, мы посланники из Японии.
Трое монахов пытались оттащить их от паланкина, но они упирались изо всех сил, и сдвинуть их с места было невозможно.
– Пожалуйста!.. – Японцы вдруг лишились дара речи. Они смотрели на Папу, не в силах побороть охватившего их волнения. У них на языке вертелось слово «петиция», но выговорить его они были не в состоянии. Единственное, что они еще могли, – это плакать. Слезы лились по их смуглым щекам.
– Пожалуйста…
Монахи, убедившись, что трое восточных людей, которых они удерживали за плечи, стоят неподвижно, благоговейно склонив головы, отпустили их. Они поняли, что это не безумцы и что у них нет враждебных намерений.
Папа вопрошающе посмотрел вокруг, ища помощи среди тех, кто стоял на коленях. Он понимал, что чужеземцы о чем-то умоляют его. И хотел услышать, в чем состоит их просьба.
Веласко, стоявший в толпе, перехватил взгляд Папы, но не двинулся с места. И не произнес ни слова. Среди тех, кто заполнил собор, он один знал японский язык. Он один понял, что выкрикивали трое. Но что-то мешало ему подойти ближе, и единственное, на что он был способен, – неотрывно смотреть на дородного, невозмутимого Папу. На старика в белой мантии, с поднятой рукой, украшенной драгоценным перстнем. В душе Веласко звучал голос:
«Никому из вас не понять горя этих японцев. Никому из вас не понять моего горя, горя человека, сражавшегося в Японии».
Чувство, похожее на жажду мести, замкнуло его уста.
Понимая, что никто из присутствующих не объяснит, чего просят эти люди, Папа с грустью смотрел на них. Верующие всего мира ждали литургии, и ради этих людей с Востока Папа не мог прервать церемонию. Ради одного агнца нельзя покидать все стадо. Он тихо приказал следовать дальше.
– Пожалуйста!.. – закричали ему вслед Танака, Самурай и Ниси.
Но паланкин удалялся. Папа, приветливо улыбаясь, осенял крестным знамением молящихся. Каждый поднимал голову и тут же опускал ее. Перед алтарем кардинал Боргезе, склонившись, приветствовал паланкин…
В небольшой затемненной комнате собора Святого Петра Веласко ждал кардинала Боргезе. Он не просил об этой встрече, его пригласил сам кардинал.
Комната, как и все остальные в этом помещении, была холодной и неуютной. Пол мраморный, на потолке – фреска, изображающая архангела Михаила с огромными крыльями и копьем в руке, но ей недоставало выразительности Микеланджело, а кроме того, она вся растрескалась.
Веласко не понимал, зачем он понадобился кардиналу. По Риму уже разнесся слух о бестактном поведении японских посланников, и, вполне вероятно, на него решили возложить всю ответственность за это как на духовное лицо.
«Но разве бы я мог остановить их тогда?..»
Веласко, знавший лучше других, какие невероятные страдания выпали на долю японцев, не мог заставить себя выскочить из толпы и удержать их от выкриков. Ему самому хотелось вместе с ними воззвать к Папе. Хотелось высказать все свои горькие мысли. Хотя и оправданий не было, в глубине души он не чувствовал за собой никакой вины.
Вдали послышались шаги. В сопровождении молодого и, видимо, очень исполнительного священника в комнату устало вошел кардинал в красной шапочке и просторной мантии и сразу сел.
– Я понимаю, почему вы приказали мне явиться сегодня к вам, – извиняющимся тоном начал Веласко, склоняясь к холеной большой руке, протянутой ему кардиналом. – Бестактное поведение японцев – моя вина. Но, зная о страданиях, выпавших на их долю, я…
– Я пригласил тебя не для того, чтобы укорять, – прервал его кардинал. – Его святейшество Папа, узнав от меня о том, что произошло, выразил им свое глубокое сочувствие.
Веласко молчал, потупившись. Ему не нужны были сочувствие или сострадание. И посланники, и он сам прибыли сюда из Японии, с другого конца света, проделав долгий и трудный путь, не ради сочувствия Папы.
– Я позвал тебя, – кардинал с грустью посмотрел на Веласко, – вот для чего. Если у тебя еще тлеет хоть малейшая надежда, я хочу, чтобы ты оставил ее.
– Я понял это еще раньше из ваших слов… и отбросил надежду. – Веласко почувствовал, что в его голосе проскальзывают нотки протеста.
– Нет, ты еще не отказался от надежды, – сказал, помрачнев, кардинал. – Это потому, что тебе не все ведомо.
Услыхав эти слова, священник, секретарь кардинала, протянул ему листок бумаги.
– Это письмо правителя Филиппин, полученное Ватиканом два дня назад. Прочти.
Взяв пожелтевший листок бумаги, Веласко устремил взгляд на пляшущие буквы. Пока он читал, кардинал молча потирал руки.
– Ты должен оставить свои надежды. Как сказано в этом письме, король Японии начал решительно изгонять из страны всех проповедников и монахов.
Миссионерам строжайше запрещено ступать на японскую землю. И ты, и японские посланники… должны оставить надежды.
Письмо – официальный документ – датировано ноябрем 1614 года. «Губернатор Хуан де Сильва», – плясали в конце письма буковки, напоминавшие маленьких человечков. Закрыв глаза, Веласко, как ни странно, смог сохранить невозмутимость. Перед его мысленным взором возникла картина, как принимали решение на Соборе епископов, как председатель, похожий на черного грифа, читал Веласко письмо из Макао.
– Ватикан не хочет дальнейшего риска. Ватикан не может рекомендовать Испании и Португалии торговать с Японией, которая полностью запретила христианство и преследует верующих. В этих условиях послание, которое привезла японская миссия, лишено всякого смысла.
«Господи, да свершится воля Твоя, – Веласко попытался вспомнить молитву. – Если такова Твоя воля, я подчиняюсь. В Твоей истории нет моих замыслов. Я это ясно осознал».
Послышался смех. Захлебывающийся женский смех слышался издалека, из далекого далека.
– Они не переживут этого. – Слова сорвались с губ Веласко, как стекает лекарство с губ обессилевшего больного. – Когда узнают о том, что вы сказали, они умрут, – сказал он, обращаясь к кардиналу, подозрительно смотревшему на него. – Я думаю, у них не будет иного выхода.
– Почему? – В голосе кардинала слышалось не столько удивление, сколько раздражение. – Почему они должны это сделать?
– Они самураи. А японских самураев учат, что, потеряв честь, самурай обязан умереть.
– Они выполнили свой долг. К тому же христианам запрещено самоубийство.
Веласко с отвращением смотрел в лицо ничего не понимающего кардинала. Ненависть переполняла его и заставила прибегнуть к угрозе.
– Ватикан будет повинен в их смерти. Вы заставите их совершить самый тяжкий для христианина грех – покончить с жизнью.
– Ты бы не мог предотвратить это?
– Я… теперь уже не знаю, – покачал головой Веласко. – Только если вы… поможете сохранить им честь.
– Чего же ты хочешь?
– Я прошу аудиенции у Папы. Прошу, чтобы он отнесся к японцам как к посланникам…
– Даже если он примет их, пожелания японцев не смогут быть выполнены. Наша политика определена окончательно.
– Я не имею в виду выполнения пожеланий. Но японцы такие… жалкие. Единственное, о чем я прошу, – во имя их достоинства, во имя их чести дать им хотя бы аудиенцию… – На выцветшую монашескую рясу Веласко закапали слезы. – Я прошу… только об этом.
Настал день, когда Папа должен был принять японских посланников. Прослушав монастырскую мессу и позавтракав, они с помощью слуг облачились в привезенные с собой парадные одежды.
Экипаж, присланный кардиналом, уже ждал их у ворот монастыря. Поскольку аудиенция была неофициальной, эскорта не полагалось, однако черную лакированную карету, украшенную золотом, сопровождали два ливрейных лакея. Самурай, сев в карету вместе с Танакой, Ниси и Веласко, увидел в окно, как Ёдзо, стоявший среди провожавших их монахов и слуг, смотрит на него, сложив руки, будто молится одновременно всем божествам, и синтоистским и буддийским.