Неподвижная статуя, к которой он обращался с этими словами, представляла собой спарапета Армении Васака Мамиконяна, дядю Самвела и отца Мушега. К ней обращался государь Армении – царь Аршак. Обманным путем заманив их в Персию и заключив Аршака в эту крепость, Шапух повелел убить спарапета, снять с него кожу, набить травой и поставить перед царем в темнице. Теперь на каменной подставке перед Аршаком стояло чучело спарапета. Никакое горе, никакая печаль так не терзали сердце лишенного трона царя, как эта безгласная статуя, которая своим молчанием еще сильнее напоминала ему о потерянной славе. Как военачальник, он олицетворял попранную военную мощь Армении, сломленную персидским вероломством. А как храбрый полководец, в течение десятков лет блестяще побеждавший персов, напоминал о величии своего царя – величии и славе, олицетворением которых являлся и он сам. Все пропало, все погибло! Теперь лишь постоянные муки и грустные воспоминания были неразлучными спутниками несчастного царя, который, подобно закованному в цепи Артавазду, был заточен в этой мрачной каменной темнице, похожей на могилу. Эта темница давила и медленно душила его.
Он не прикоснулся к жалкой еде, принесенной для него; взял лишь глиняный сосуд, отпил воды, чтобы несколько успокоиться, затем прилег на соломенную постель.
Он не мог оторвать взгляда от неподвижной статуи.
Заросшее волосами лицо его выражало и гнев и раскаяние. Гнев – потому, что с ним поступил так бесчеловечно персидский царь; раскаяние – потому, что сам он открыл путь к своей гибели. Совесть его была неспокойна. Всякий раз, когда мысль эта пробуждалась в нем, он начинал дрожать всем телом, как преступник, который еще не вполне убежден в своей вине.
Он все продолжал разглядывать статую. Он все еще боролся со своими мыслями и чувствами.
– Нет… Тысячу раз нет… Я не виновен! – воскликнул он, и в его мрачных глазах сверкнула ярость. – Вечные распри моих нахараров надоели в конце концов мне… И я объявил им войну, желая наказать строптивую непокорность, хотел уничтожить их, чтобы слить воедино разрозненные силы армян и создать могучее, единодержавное государство. Единство Армении я ставил выше, чем самостоятельность сотен княжеств, которые вследствие беспечности моих предшественников настолько стали дерзки, что всякий раз заносчиво угрожали своему царю… Я хотел ограничить их произвол… Они же объединились и пошли на меня войной. Но и этого им показалось мало, они в нашу семейную борьбу втянули чужестранцев. Они подняли против меня персов – наших исконных врагов. Я оказался одиноким и вынужден был отправиться к врагу и заключить с ним мирный договор… А враг услал меня сюда…
Он встал и, опустив голову, несколько раз прошелся по темнице. Его волнение все усиливалось. Он снова обратился к молчаливой статуе:
– Ты свидетель, Мамиконян тер, как искренни были мои намерения, как дорого было мне счастье Армении. Мои отношения с нахарарами настолько обострились, что надо было выбирать одно из двух: либо царская власть должна была стать жертвой, нахарарства, либо власть нахараров – подчиниться царской власти. Я почел за лучшее первое. Для меня была свята незыблемость престола Армении, унаследованного мною от предков. Но если мне не удалось сокрушить нахарарство, то все равно оно будет сокрушено персами, которых нахарары призвали к себе на помощь против царя. Через непроницаемые стены этой каменной темницы я вижу, Мамиконян тер, что творит Шапух в Армении. Он отсек голову, теперь начнет по кускам раздирать тело. Голову сослал сюда, а нахараров бросит в страшные темницы Сагастана. И оставленная на произвол судьбы Армения станет добычей персидских варваров… Наши жены и дочери умножат число наложниц и служанок персидского двора… Их несовершеннолетние сыновья будут подметать мраморный пол персидского дворца. А жена моя? А сын мой?
При этих словах могучий голос его дрогнул, колени ослабели, и он всем своим телом рухнул на кучу соломы. Он закрыл руками глаза, и слезы хлынули на железные оковы.
Сколько таких страдальцев терзалось и мучилось в темных подвалах этой крепости! Сколько монархов, сколько людей царского рода поглотила она и, как жадное чудовище вишап, никогда не насыщалась! Сколько вздохов и стонов раздавалось в ее безжалостном сердце! Попавший сюда пропадал, исчезал и предавался вечному забвению. Недаром крепость заслужила название Анхуш48; в своей непроглядной тьме, как мрачная могила, она хранила печальную память об осужденных…
48
Анхуш – по-армянски «забытый», «неупоминаемый». Эту крепость Раффи называет Ануш и только здесь употребляет форму Анхуш. Автор хочет сказать, что хотя она носит имя легендарной красавицы Ануш, но крепость эта в народе заслужила печальную славу Анхуш – заключенный в нее человек навсегда предавался забвению и умирал там в неизвестности.