– Как только государство запустит в производство подобные банкноты, милости просим! Приносите, примем в лучшем виде. Хоть миллион! – выглянув из-за стойки прозрачными глазами, клерк вежливо улыбнулся. Однако Орлов был готов поклясться, что клерк врет.
– А моя купюра? Где она? Отдайте деньги!
– Всегда рады видеть вас снова!
На улице жара стояла невыносимая. Ворот куртки доходил до самого подбородка. Орлов сделал новую попытку расстегнуть давящую куртку, но на этот раз не обнаружил застежки, ни одной петли. Они исчезли. На том месте, где когда-то были петли, ткань стала целой. А куртка, словно чудовищная анаконда, продолжала сковывать его. Он не мог пошевелиться и еле дышал. Дорого бы он отдал, чтобы освободиться. Если бы не забрался в заброшенный фургон! Не нашел фальшивую купюру. Не надел бы проклятую куртку и уже не смог снять… Орлов чувствовал, как ее шерстяные волокна всасывают в себя клетки его кожи. Он мог поклясться, что слышит их чавканье. Словно липкими щупальцами, всеми ворсинками куртка прорастала вглубь до печенок.
Сквозь палящее солнце из уличной духоты сгустилась рука и крепко схватила Орлова за плечо. Тысяча мелких шерстяных иголок воткнулась в оголенные нервы. От боли и страха Орлову хотелось кричать, но ворот намертво сдавил голосовые связки.
– Вы забыли свои деньги, – произнес уже знакомый голос клерка.
Орлов обрадовался. Может, если он отнесет деньги обратно в фургон, ему удастся как-то избавиться и от куртки? С надеждой протянул он руку за фальшивой купюрой. Однако клерк высыпал горсть ледяных монет. Обжигая холодом, они упали на ладонь Орлова. Мгновенно рука онемела, покрылась кровавыми волдырями и начала медленно чернеть. Постепенно теряя чувствительность, тело Орлова переставало болеть. Удушье и боль отступили. «Это конец!» – думал Орлов, теряя сознание.
Дмитрий Тихонов
Лучше, чем никогда
Та зима в Крюкове выдалась на удивление спокойной. Ни ссор, ни драк, ни походов налево, ни запоев в недели длиной. Даже сплетни – и те прекратились, словно все кости в селе были уже перемыты добела, до серебряного блеска. Живи да радуйся! Вот крюковские и радовались, не задумываясь, отчего вдруг с ними эдакая оказия приключилась. А по весне, стоило снегу сойти, в роще за околицей дети нашли мертвого черта.
Был он, как полагается черту, уродлив и гол, наделен рогами, копытами и хвостом. На затылке зияла огромная рана. Должно быть, по осени охотник принял его за лося и подстрелил. Чертову плоть почти не тронуло разложение, и на промерзшей коже легко читались иноземные письмена, разобрать которые специально пригласили дьячка из соседней деревни, известного страстью к древним языкам. Дьячок, надо отдать ему должное, в обморок не упал и сцен закатывать не стал – увидев, что перед ним, он лишь вздохнул, осенил себя крестным знамением, достал из-за пазухи тетрадку с карандашом и принялся за работу.
Целый день дьячок просидел в бане на окраине Крюкова, перерисовывая надписи, покрывавшие чудовищного мертвеца. Сам светил лучиной, сам переворачивал тело, задумчиво шептал что-то, огрызался на тех, кто пытался помочь или задать вопрос. Иногда выходил на крылечко, смотрел на солнце, ползущее к горизонту. Вечером, исписав почти всю тетрадку, выпил поднесенный старостой стакан, поблагодарил и, грохнув стакан об пол, самым длинным осколком полоснул себя по горлу.
Довести дело до конца ему помешали.
Схватили за руки.
Выволокли на свежий воздух, надавали по щекам.
Дьячок не противился, только растерянно улыбался. Взгляд его блуждал по заборам и облакам, словно искал что-то важное и никак не мог найти. Потом, чуть придя в себя, он посмотрел прямо на старосту и сказал:
– Там про вас написано. Про каждого. Все написано, от начала до конца.
Староста закусил губу. Это был мужик обстоятельный, с добрым именем и хозяйством, со связями в Ветлынове, с дочерью, сосватанной за стряпчего уездного суда. Подумав, он велел вернуть дьячка в баню и на пороге сам отдал ему окровавленный осколок стакана. Затем по указанию старосты дверь закрыли, подперли снаружи березовым бревнышком, а баню, перекрестившись, подпалили – сразу с четырех углов, чтоб уж наверняка.
На пожар собралось посмотреть все Крюково. Мальчишки кидали в огонь камни и ветки. Бабушки охали. Староста, бормоча себе под нос что-то успокоительное и бессмысленное, непрерывно озирался – то ли ждал воздаяния, то ли надеялся на искупление. Но крюковцы отводили взгляд.
Поздним вечером, когда пожарище уже остывало, староста вернулся домой, тяжело опустился на лавку в красном углу и, сунув руку в карман сюртука, с ужасом обнаружил там тетрадь, отобранную у дьячка. На тряпичной обложке багровели пятна засохшей крови, а двадцать с лишним страниц внутри покрывали тщательно списанные с мертвого черта знаки. Присмотревшись, староста вдруг понял, что это – галилейский диалект халдейского, тот самый язык, на котором однажды приказано было вселиться в стадо свиней и броситься в море. Он узнал каждый символ, каждую черточку, прочел о больших и малых прегрешениях жителей Крюкова, не совершенных ими за прошедшую зиму. И с каждым прочитанным словом все сильнее разгорался в груди старосты удушливый жар, все сильнее давили стены и воротник, все страшнее смотрели с икон почерневшие от времени святые.