— Лира, — я повернулся и окликнул девушку, читавшую "Наставление об Отмене".
— Да-а? — протянула она, отмечая карандашом на полях что-то интересное.
— Тут напротив нашего крыльца примостился нищий.
Лира сначала глянула на меня, медленно моргнула, отложила книгу, встала и подошла ко мне. Некоторое время она изучала слепого сквозь окно.
— Пусть сидит, — наконец заключила она. — Многим людям много хуже, чем нам. Надо будет ему сообщить о предстоящей казни. А может и пару молотов подкинуть.
— Кстати о казни. Ты волнуешься?
Лира помотала головой:
— В целом нет. Нас защищают Амелия и Гальза. Я переживаю за мистера Моуза. В конце концов, он не самый худший работник, и без него мы бы не смогли выдержать это испытание.
— Тоже за него волнуюсь. Но уверен, что он справится.
***
Вечерело. Свет больше так не грел, так что я перекочевал с окна на диван. Сейчас я тонул в чувстве зависти к Эду. Почему диван его так любит? Или его уже стоит звать Диван? Проклятье, я даже знаю, почему диван (или все же Диван?) его так любит, но почему?
Ещё раз звякнул колокольчик, вынуждая меня повернуть голову. Начиная с самого утра, это должен был быть восьмой посетитель. Учитывая, что до этого нас посещали четыре или шесть человек в день, то можно считать, что у нас аншлаг.
Однако, вместо нового посетителя, пришел Эдвин. Уставший, чуток заполненный, но целый. Нос подтвердил — от Эда доносился запах вина, осса и пота, но никак не крови. Да неужели, он может не лить кровь как водицу?
Сразу же за ним вошёл ничем не примечательный парень с объемистой матерчатой сумкой за спиной. Мы втроём воззрились на него.
— Здравствуйте, — немного смутился тот от внимания. — У меня посылка для мистера Моуза.
— Это я, — поднял руку волшебник.
— Ох, как забавно получилось, — хехекнул парень, снимая сумку и вручая ее принимающему. — Если бы знал, вручил ещё на улице. В общем, это вам подарок от ваших новоприобретенных товарищей.
— О, спасибо.
Мы все дождались, пока курьер откланяется и покинет магазин. Я едва сдерживал бушующего Кота — обнюхай, ну же, обнюхай! Что-то новое! Быстрее!!!
— Мистер Моуз? — приподняла бровку Лира.
— Я договорился с одним из графов, — честно ответил сонитист. — Он снял с лавки эмбарго и прислал мне инструмент.
— А вы ему?
— Честную попытку убить Дауда.
— В который раз удивляюсь вам, мистер Моуз. Вы так спокойно об этом говорите…
— Моя первая война — Летняя. Мне было шестнадцать. Сейчас мне двадцать восемь. С войной в голове и сердце непросто жить, мисс, и если она хоть раз побывала в вашей жизни, так просто она не уйдет. Извините за откровение, но на войне учили не сомневаться. Если не ты — то тебя. Красные Княжества после Битвы Девятнадцати представляли собой ту же войну ещё долгие четыре года, так что привык, и привык сильно. Я не трогаю невинных, всегда разбираюсь в проблеме. Но если передо мной ублюдок и негодяй — колебаться я не буду.
— Понимаю, мистер Моуз. Спасибо за откровенность. Позвольте же узнать…
— Да мне самому интересно… О, Джаспер!
Ага. Я уже обнюхал все, что только можно. Сумка была в том самом заброшенном цехе — консервы, пиво и немного крови. Внутри сумки лежало что-то деревянное, покрытое лаком и с, судя по всему, конскими волосами. Инструмент сонитиста. Там были ещё какие-то оттенки запахов, но донюхать мне не дали.
Эдвин автоматическим жестом, не задумываясь, отогнал меня, распустил горловину сумки и достал инструмент.
Привычный уже укол головной боли сначала оставил недоумение, а потом лёгкое воспоминание. Нечто среднее между гитарой и банджо, с длинным двурогим грифом.
Гладкие обводы из нежно-коричневого, лакированного дерева. Каплевидный корпус, острие капли смотрело от грифа. Сам гриф состоял из двух толстых металлических столбиков, квадратных в сечении. Струны, идущие от корпуса, были закреплены только на одном из столбиков, сходясь к одной точке — сильное отличие от виденных мною прежде инструментов.
Эдвин неглубоко вздохнул. Я не успел понять, это был звук удовлетворения или недовольства — это могло быть как одно, так и другое.
— Неплохо. А говорил, не найдет, — Эд нежно погладил гриф, и тот отозвался, будто исполинская кошка, нежнейшим звуком. У меня зачесался подбородок, Лира странно икнула, а диван… Плюшевый засранец заревновал — стал твёрже. Проклятье, тут сижу я, а не Эд! Нечестно!
Эд же слушал мурлыканье инструмента.
— Мы подружимся, — удовлетворённо выдохнул он, — Геау-ти-Нно.
— Что? — переспросил я.
— Геау-ти-Нно, — повторил Эд. Гитара замурчала громче. — Имя музы.
Он взял инструмент поудобнее, зажал конец корпуса под мышкой. Его пальцы бегло пробежали по струнам, и сама ткань реальности вдруг словно вздохнула, всколыхнулась. Это был не звук, а то, что следует после него — как если бы у звука была следующая ступень эволюции.
На один аккорд все стекла в доме отозвались как одно — мы с Лирой слышали многоголосый, в разных тонах, хрустальный звон, доносящийся от обычного стекла. Стекла в окнах и витринах, стекла, обнимающего зелья, стекол в часах… Мы услышали испуганный вскрик Гиз, когда волна звука дошла и до ее этажа.
Эд хихикнул, как мальчишка. Волосы волшебника встопорщились и мелко задрожали от проводимой им Мощи. Сонитист ударил по струнам ровно три раза.
Первый удар всколыхнул атмосферу. В воздухе комнаты начали дрожать вращающиеся линзы. Из-за этого свет от желтоватых электрических ламп сменился на беготню целой стайки солнечных зайчиков. Кот заорал, что нам срочно надо это поймать. Но на то он и Кот, чтобы орать, и на то я — это я, чтобы его сдерживать.
Второй удар был обычной музыкой, обычным звуком, но при этом он доносился откуда угодно, но не от Эдвина — из углов комнаты, из кухни, из-за решетки, с второго этажа. Сам Эдвин словно безмолвно застыл, перед тем как нанести третий удар.
С ним древесина пола, штукатурка и обои на стенах пошли объемными волнами. Это выглядело настолько нереально, что меня затошнило. Ни дерево, ни обои не потрескались или как-либо повредились, но тем не менее — они колебались, высота волн достигала порядка полуметра. В таком виде подойти к Эду было невозможно.
Волшебник больше не касался струн. Сначала медленно истаяли воздушные линзы, потом пол со стенами заняли привычное, статичное положение. Последним утих серебристый звон стекла.
Лицо Эда было покрыто капельками пота. Волосы были всклокочены и лежали в беспорядке. По лицу блуждала странная улыбка, в ней было как удовлетворение, так и странная неуверенность.
Волшебник с нежностью отложил инструмент, оправил волосы, вытер пот и выдохнул:
— Ну и ну, давно так не выкладывался. Инструмент в руках словно птичку согнал.
— Птичку? — недоуменно переспросил я.
— Мистер Моуз имеет в виду, что он кратковременно потерял над собой контроль, — пояснила почему-то раскрасневшаяся Лира.
— Но вот не уверен… Геау-ти-Нно — третья нота, и она не то чтобы подходит к моему роду деятельности. Для любопытных котов — в Шуме существует девять нот. Первая отражает хаотический вихрь созидания, а восьмая — ледяную статику завершенности и упорядоченности. Все остальные идут от первого к последнему. Я привык работать с седьмыми и пятыми нотами.
— А девятая?
— С ними запрещено работать. Считай это Запретным искусством от мира Шума. Девятая нота разрушает упорядоченное и останавливает созидание. Чтобы что-то создать, нужно что-то сломать — слышал такое?
— Да.
— Девятая нота — оживший принцип энтропии. Это какофония.
С лестницы послышались шаги, и в магазин зашла Гиз. В руках она держала ведро со стеклянными осколками.
— Мистер Моуз, это было твоих рук дело?
— Ну да, — не видел смысла отпираться Эд.
— Требую устроить концерт, — заявила Гиз с лихорадочным блеском в глазах.
— Да без проблем, — хохотнул волшебник. — Закончим только со всеми культами, и я устрою великолепный концерт. К слову, милые дамы и один взбалмошный кот, казнь состоится послезавтра в полдень, так что с утра надо свернуть Маяк.