А потому и появилась у нашего механика идея, оттащить их в Новониколаевские мехмастерские при аэропорту, починить да и озолотиться на них. Почему именно в Новониколаевск — да потому что тамошние гномы были здорово кое-кому должны. Имелись у них, прямо скажем, перед нами некоторые обязательства. Да и переделать фюзеляж «Ласточки» под установку зенитных пулемётов должны были там же.
И вот гном бубнил и бубнил себе под нос все эти далеко идущие планы на весь монастырский двор, и вот уже не осталось ни одного неосведомлённого в них человека, а я с сомнением поглядывал на эти четыре здоровенные побитые дуры, на снарядные ящики, да на всё растущую кучу нашего добра во дворе.
Грузоподъемностью «Ласточка», конечно, отличалась, но всё же это был не грузовой дирижабль гномов. Таскаться со всем этим добром сначала в Новониколаевск, потом в Белый Камень мне не улыбалось, я предпочитал деньги вместо хлама, в который превращается любое добро, стоит только начать его куда-то складывать. Арчи меня в этом вопросе поддерживал целиком и полностью, а вот Антоху спрашивать никто не собирался, потому что он заглядывал гному в рот и уже начинал копировать его во всём.
Но переупрямить Далина это ещё надо было суметь, потому что механик наш кидался спорить по поводу любого барахла, отложенного на продажу, с горячностью доказывая, как ему и всем нам оно просто необходимо. Не сейчас, так лет через пять обязательно понадобится, вот увидите.
— Каким же ты будешь мерзким дедом, когда состаришься, — я задрал голову вверх и в сердцах высказал ему всё то, о чём сейчас думал, потому что надоело ну просто до невозможности. — Мерзким, сука, противным старым козлом! И спать ты будешь не на кровати, как все добрые люди, а на сундуке, чтобы внуки из-под жопы не вытащили чего! И вся берлога твоя будет этим запылённым дерьмом забита, так и знай! А когда крякнешь, то родня всё добро твоё на помойку выкинет, и кости тебе при этом будут мыть так, что ты в гробу вертеться начнёшь!
— Нормально, — отозвался с башни сквозь хихиканье монахов нимало не смутившийся Далин. — у нас все так живут! Не то что вы, птички божии. Если б ты знал, Тёма, сколько мы после прадеда нашего на свет вытащили! Половина, правда что, дерьмом была, но вот вторая половина очень даже ничего. Там ещё и от прапрадеда оставалось, и от тех, кто до него был. И уж там-то такие вещи попадались, ты даже представить себе не можешь, какие!
— А дед твой, наверное, эту половину себе в ухоронку утащил, — предположил я, покрутив головой от непрошибаемости гнома. — А потом отец твой и ты сам после него хранить всё это начнешь.
— В точку, — отозвался Далин и присел на корточки перед пушкой, горестно на неё глядя и пытаясь понять, с чего начинать, потеряв весь интерес к разговору с вредителем, как он меня теперь называл. — Так всё и будет.
А я вспомнил, что как-то раз попытался пошутить над гномами, что дескать под горой слово капитал происходит от слова копить, но шутка моя не прошла. Гномы лишь переглянулись недоумённо и я понял, что для них так оно и есть.
— Так, это нам, — я одернул одного шибко делового монаха, который без лишних слов и без подхода ко мне потащил в свою кучу какие-то книги. — Куда попёр?
— Так ить, церковные же, — показал он мне обложку верхней из стопки, на которой был нарисован знак Единого.
— Лара разберётся, — я был неумолим, и доверия у меня к ним не было. — Отдаст, если ваше. Или сожжёт, по ситуации. Или себе заберёт, если решит, что вам оно ни к чему.
— Дожили, — монах довольно дерзко сплюнул и с раздражением швырнул книги в нашу кучу. — Маги определять стали, что к чему!
— Так, пшёл вон отсюда! — Далин с удовольствием оторвался от пушки и кинулся конфликтовать, чтобы выместить свою досаду хоть вот на этом дураке. — А Владыке Николаю скажешь, что это я лично тебя нахрен отсюда послал, понял меня?! И скажи спасибо, что только маги определяют, а то ведь и гномы могут начать!
Монах вскинулся было, но, разглядев решительно-злобную физиономию гнома и его пудовые кулаки, осёкся. Далин кинулся вниз по лестнице, топоча сапожищами на всю округу, но старший из монахов, умный и спокойный мужик лет сорока, с которым я даже немного подружился, успел первым. Он за плечи развернул спорщика лицом к воротам, на полном серьёзе напомнил ему о смирении, тот на удивление внял и даже усовестился, и отправился восвояси. Довольно быстро, кстати, отправился.