Улыбка Каната стала столь явной Омурзаку в свете луны, что тот на мгновение подумал, не насмехался ли его добрый друг над ним.
– Все очень просто, – Канат поймал на себе взгляд озадаченного джигита, – я, как и ты, рос в семье отца, который не сильно баловал меня и мать. Возможно и так, что мне было легче, чем тебе, а возможно и хуже, но нашим отцам явно следовало подавать нам другой пример. И с этим, я думаю, ты согласишься.
Соглашаясь со всем, что говорил Канат, Омурзак утвердительно кивнул головой, после чего тот продолжил:
– Когда у меня родился мой первенец, которому ты перерезал путы, перед глазами у меня стоял весь тот ужас, что я пережил в своем детстве. Я не хотел, чтобы мой сын испытывал то же самое. Посему, передо мной стоял простой выбор: отгородить свое дитя от наших с отцом взаимоотношений, либо показать ему идеальную картину, чтобы для него это стало живым примером.
– И что же ты решил? – с интересом спросил его Омурзак.
– На самом деле, – ответил Канат, – это две грани того, что мы с тобой решили сделать. Ты, мой друг, решил отгородить своего сына, и теперь горюешь о результате. Я же понял, что помимо моих слов нужен и наглядный пример, мой пример, и стал каждый день налаживать отношения с Сарсембаем…
– Ты все это говоришь, чтобы лишний раз показать мне свое превосходство? – слегка повысив тон от злости, промолвил Омурзак, – разве недостаточно было бы просто открыть мне свой секрет, без указания на мои ошибки?
– Друг мой, – сохраняя спокойствие в голосе, ответил Канат, – разве поймет человек, что такое добро, без того, чтобы понять суть зла? Также как и в твоем случае, сначала необходимо увидеть результат, принять его и исправить тобою содеянное.
Услышав это, Омурзак пристыжено опустил глаза и продолжил слушать своего друга.
– Я начал думать о том, смогут ли мои слова исправить сознание моего отца, – с огорчением вздохнул Канат, – но разве может цыпленок чему-либо научить петуха, даже когда тот собственными лапами направляется на убой? Моих слов он бы не стал слушать. Тогда я решил изменить сложившееся положение добрым делом. Я решил изменить свои отношения с отцом, каждое утро, приходя к нему с тазиком и сосудом, наполненным горячей водой. Каждое утро я делал то, что до этого никогда не делал, дабы получить тот результат, который до этого не имел. Как только мой отец открывал свои глаза с криками ранних петухов, я брал его стопы в руки и омывал их в теплой воде из сосуда, которую предварительно грел. Как только я заканчивал с ногами отца, я тотчас же укутывал их в теплую ткань, дабы они как можно дольше сохранили тепло, и клал их обратно на кровать. После же отца я делал все это и для матери, которая, хоть и краснела и отказывалась, но я своим добрым словом все же добивался ее ног…
Омурзак слушал и не мог поверить тому, что он слышал.
– После того, как я заканчивал с их ногами, – продолжал Канат, – я целовал их руки, представляя, как мои дети делают для меня тоже самое, когда они вырастут, и испрашивал их благословения. А когда я привык к этому и увидел, что мои родители изменились и по отношению ко мне, и по отношению друг к другу, я начал приходить к ним по вечерам чтобы прибрать в их доме, помочь с делами, которые они не могли сами закончить…
– Но зачем? – перебил его удивленный Омурзак, – с твоими родителями ведь жил твой младший брат Муратбек со своей супругой! Разве не могли они все это делать, не утруждая тебя?
Услышав вопрос своего друга, Канат улыбнулся, и, положив руку на плечо своего друга, спросил:
– Омурзак, разве перестал я быть сыном своим родителям тогда, когда родился Муратбек? И разве перестала быть моей обязанностью забота об отце и матери, когда он женился и привел в дом молодую супругу?
– Нет, но… – Омурзак не знал, что ему было ответить на вопрос, поэтому далее последовало лишь его молчание.
– Друг мой, подобно тому, как ветер и вода точат даже самые грубые камни, мое доброе отношение и забота исправили то, что делало моего отца столь грубым человеком. А когда мой сын подрос, то сам вызвался ходить со мной в дом деда…
– Ты и его заставил помогать тебе, мыть им ноги?
– Нет, друг мой, – поспешил исправить того Омурзак, – ведь если человека заставлять делать то, что он не хочет, то в глубине души он будет испытывать к этому делу неприязнь. Это я тебе говорю верно. А представь, какими чувствами будет пропитан ребенок, если заставить его против желания делать даже такое благое дело? И ведь ребенок в отличие от взрослого может не сказать, что это ему не нравится.