Отец же у Вовки — жестокий человек. За малейшую провинность порет. Да норовит не просто ремнем отодрать, а пряжкой.
Меня за провинности Даша тоже по головке не гладит. Тоже иногда мне достается, но не так, как Вовке. Ремня у нас дома нет, есть одна веревка, которой когда-то корову привязывали. Эту веревку я всегда куда-нибудь прячу, и если Даша вдруг решит меня проучить, то веревки, как правило, под рукой у нее не оказывается, За лозиной на улицу бежать? Я улизну. Тогда в ход идет рушник или тряпка. Я нарочно погромче визжу, будто меня режут, хотя мне вовсе не больно. Визг мой на Дашу действует расслабляюще, стегать она начинает легонько, принимается просто ругать. Но ругань стерпеть можно и молча, и я унимаюсь.
Случается, правда, что веревку Даша находит, и тогда — берегись. Сгоряча до синих полос на спине может отстегать.
Я пробовал, по настоянию Даши, сойтись с Вовкой и его дружками, но бесполезно. Скучно с ними: у них одни домашние задания на уме.
То ли дело с Пашкой Серегиным и Колькой Зубковым! Они учатся на двойки с тройками, и это их нисколько не тревожит. Из школы мы возвращаемся поздно, по дороге играем в чику. Если погода сухая, то играем на улице, а если дождь идет, то заходим к Кольке. Мать его работает свинаркой, почти целый день пропадает в свинарнике, а нам только это и нужно — полная свобода, что хочешь, то и делай.
Иногда в игру включается старший Колькин брат Егор (он учится в четвертом классе, причем в каждом классе сидел по два года).
Деньги у нас с Пашкой маленькие, но водятся. Нет, мы не крадем дома последние копейки, мы деньги добываем сами. Продаем в классе жмых, запасы которого у Пашки не тают. Кусок с ладошку — двадцать копеек, поменьше — пятнадцать, еще поменьше — десять. Чуть не весь класс грызет теперь Пашкин жмых. Губы и десны у многих кровоточат от твердого, как камень, жмыха, а грызут. Половину выручки Пашка отдает брату, немного — мне, за пособничество, остальные себе забирает.
Нынче вместо чики Егор взялся обучать нас игре в очко. Поначалу мы с Пашкой упрямились: «Не умеем, и ты нас легко облапошишь». Егор же уговаривал: «Не надоела вам чика? Вон штаны на коленках до дыр протерли. Садитесь, научу, тут несложно».
Переглянулись мы с Пашкой: была не была.
Сели за голый стол, Егор сдал по карте.
— Шестерка — шесть очков, — начал он объяснение, — семерка — семь и так далее; валет — два, дама — три, король — четыре, туз — одиннадцать. Понятно? Кто наберет двадцать одно очко — тот и выигрывает. Но можно и на двадцати остановиться, и на девятнадцати… Бойтесь перебора… Давайте пару раз невзаправду сыграем.
Игра показалась мне немудреной, здесь все, полагал я, основано на везении, и попервоначалу мне везло. И Пашке везло. Егор с Колькой, проигрывая, делали кислые мины.
У меня уже было около двух рублей, когда стал банковать Егор. Должно, от переживания за проигрыш он вдруг покраснел до корней волос.
Рубль десять стояло в банке, и я, осмелев, резво протянул руку за картой:
— Иду на все.
К моему тузу пришел король. Пятнадцать очков. Брать еще карту или не брать? А вдруг перебор будет?
У Егора десятка была. Пришла дама. Егор долго думал, мял в руках колоду, потом резко вытащил очередную карту — семерку.
Я отсчитал в ладонь рубль десять и небрежно высыпал монеты перед Егором.
Потом карты взял Колька, я подбил Пашку «идти на все», он меня послушался и тоже проиграл.
— Не везеть, — сказал я отчаянно.
Мы с Пашкой все больше входили в азарт, надеясь отыграться, а то и сколько-то выиграть…
Легко и просто обчистили нас братья Зубковы. Конечно, знай я, что карты у них меченые, ни за что не стал бы продолжать игру. А так — завелся.
— Мечи! — кричу Егору.
— У тебя ведь денег нетути.
— За пять патронов — пятьдесят копеек. Даешь?
Егор взглянул на потолок, подумал. Потом: спросил:
— Винтовочные?
— Винтовочные.
— Даю. Но! Ты мне приносишь четыре патрона, а пятый бросаешь в школьную плитку.
Я в изумлении вытаращил глаза. Это как — патрон в плитку?! А вдруг пуля сквозь кирпич в кого-нибудь из ребят угодит? Нет-нет, я на это не пойду.
— Соглашайся, — толкает в бок Пашка. — Мы во время перемены патрон в плитку бросим.
Может, прав Пашка: на перемене Иван Павлович всех выгоняет на улицу — просвежиться, тогда и…
— Договорились, — решительно стукнул я по столу.
…Он, видимо, подошёл к хате Зубковых через огород по жиденькой тропке. Зайди он с улицы, мы бы его заметили: на окнах не было никаких занавесок.
Двери в сенцы он открыл неслышно, потому-то неожиданно возник на пороге хаты. И именно в тот момент, когда я, проиграв, безутешно, просто так тасовал карты.
Мы с Пашкой первыми заметили его, и я, не растерявшись, сунул карты под себя. Братья же — Егор и Колька — сидели спинами к двери, и Егор сказал:
— Давай в дурачка срежемся, и по домам.
В это время Иван Павлович и поздоровался.
Я обмер: однажды он застал меня курящим, теперь — играющим в карты. Тогда он простил мой проступок, а теперь?
Братья испуганно оглянулись и одновременно, словно по команде, прикрыли ладонями пирамидки своих монет.
— Чья берет? — шагнул к столу Иван Павлович.
— А мы не играем, — нагло врал Егор (ему легко врать: не его ведь учитель пришел).
— Чем же вы занимаетесь?
— Вот эти, — кивнул Егор на меня с Пашкой, — Кольке показывали, что на дом задано.
«Ловко выручает», — обрадовался я: Колька действительно сегодня не был в школе.
— Занимаетесь, значит? — иронично улыбнулся Иван Павлович. — Дай-ка сюда карты, — обратился он — уже строго — ко мне.
— К-какие?
— Те, что спрятал.
Я, наивный, поднял руки.
— Нетути их у меня… Я задание показывал…
— А вот обманывать учителя, и не только учителя, школьнику не к лицу. Давай-давай карты, ты на них сидишь…
Я залился краской — уличен! — и, потупив взгляд, достал из-под себя колоду карт, протянул ее Ивану Павловичу.
— Завтра в школу придешь с сестрой. А ты, — указал он пальцем на Пашку, — с матерью.
— Она не захочить.
— Скажи: я просил.
— Все равно не захочить. Она говорить: «Вас у меня девять идиотов, и ко всем я ходить должна? А кто же вам за меня жрать будить готовить?»
Пашка говорил чистую правду, мать у него к учебе детей равнодушна, а потому все они учатся кое-как, без конца остаются на второй год и никто из них больше четырех классов не окончил.
Иван Павлович поиграл желваками.
— Ладно, все равно скажи… А ты, Зубков, почему на занятиях не был? — обратился он к Кольке.
— Галоши порвались. Мы вот с Егором через день решили в школу ходить: у нас теперь одни галоши на двоих.
— Где они?
— Что?
— Галоши.
— На Егоре.
— Порванные.
— А-а… Под лежанкой.
— Ну-ка, покажи.
— Там темно, я их не найду.
— А я посвечу. Спички есть?
— А можить, и не под лежанкой, — начал юлить Колька, и я понял (Иван Павлович — подавно), что он хитрит.
— Еще раз спрашиваю: почему не был на занятиях?
— Проспал. Да и неохота: одни двойки… девки смеются, когда у доски отвечаю…
— В общем, завтра и ты с матерью придешь.
— Ей некогда.
— Почему?
— Свиней некому кормить.
— Она сейчас где?
— На ферме.
— Ладно, я к ней сам зайду… А ты, — крикнул Иван Павлович на меня, — без сестры не появляйся.
Вот так-то… Пашка с Колькой выкрутились. А я не сумел ничего придумать. Даша ведь тоже вечно занята, на работу в колхоз каждый день ходит — не как другие ее ровесницы. Ну и мне бы сказать: «Даша не сможет, ей надо минимум трудодней вырабатывать, а то под суд отдадут». Глядишь — и поверил бы Иван Павлович. Хотя я понимал: скажи Даше, что ее в школу вызывают, все бросит — и колхоз, и домашнее хозяйство, — явится. Уж за нами-то она следит, переживает, если мы с Танькой что натворим. Но Танька ничего не вытворяет, она девчонка, вытворяю, выходит, пока я один.