– Он меня просто поимел. – Похоже, что есть ревность, домергианин тоже не ведал. – Да и давно оно… плохо помню. Пауль, заканчивай баловство.
Пауль, заскрипев пружинами, пересел, сразу провалившись в диванную рытвину, и задрал на Димме рубаху. Прошитый мускулами живот подставился под губы, и он наклонился, нащупал ровный старый шрам, провёл по нему языком. В теле, предназначенном для битв, зародилась новая жизнь, от дикой мысли с ума можно сойти, она пьянит сильнее водки, глушит сомнения и расчёты. Он с нажимом огладил смуглую кожу, ткнулся лбом куда-то возле аккуратного пупка.
– Дим, я глупость сейчас ляпну, – он бормотал, захлёбываясь, вжимаясь всё крепче, – в твоём почтенном возрасте беременность допустима?
Он испугался, что домергианин ему врежет или заржёт, как поступил бы любой из знакомых мужчин, и приготовился отпрянуть. Димма помолчал, будто растеряв слова, потом надавил на плечи, вынуждая сдвинуться ниже, туда, где бёдра обхватывал тяжёлый ремень.
– Можно прикинуть. Посчитать расходы, – Димма дёрнул пряжку, подался навстречу. – Фрей благой, до чего же вы много болтаете!
Хлопнула дверь, которую секунду назад Пауль намеревался запереть, Олив остановилась на пороге, стряхнула с капюшона нечто белое.
– Снег! – дочка аж приплясывала. – Снег пошёл!
На ватных ногах Пауль доковылял до дверей, покосился на Димму. Тот сгрёб с дивана заштопанное покрывало, застегнул пояс – в их комнатушках домергианин выглядел настоящим пришельцем. Совершенно не греющая ткань окутала плечи, Пауль благодарно улыбнулся и выбрался наружу. Небо нависло, опрокинулось, точно прокопчённая сковородка, была у матери такая, до угольков прогорела. Под низкими тучами носились дети, ловили в ладошки мягкие пышные хлопья. На порогах соседних домов жались взрослые, задирали головы к подставившим их небесам, ругались и не верили.
– Циклон, – Димма привалился к пропитанному влагой косяку. – У тебя найдутся тёплые шмотки для Юргена? Одень детей, я съезжу в «Акуну».
Пауль пытался сказать, что все хоть сколько-то пригодные для зимы шмотки у них в доме наперечёт, но выдавил одно короткое слово. Дождь – ерунда, снег и мороз Клёт прикончат.
– Обогреватель включи, – до Диммы, разумеется, не доходит. Домергиане жили не вместе со здешними нищебродами, а рядом. – «Акуна» должна выдержать.
– Нет обогревателя. И одежды нет, – Пауль стащил с себя покрывало. Его он отдаст Лукасу, Юрген получит вторую куртку, на ноги пусть тряпки намотают. – И ни у кого нет.
– Я привезу, – Димма цепко глянул ему в глаза, – Пауль, молись за «Акуну».
****
Небо налилось густой теменью, совсем как дома, не хватало лишь красных отблесков звезды и серых длинных теней. После полудня свет почти исчез, местные с ужасом таращились на бушующее море, безуспешно отыскивая в волнах лучи своего золотого светила. Клёт погружался в сплошную тьму, облака вытряхивали на берег тяжёлый мокрый снег, солёные буруны грохотали ритмично, и нежданное, непрошенное сходство с Домерге помогало держаться. Не превратиться в течную скотину.
Игер жалел, что не ощущает сумасшествия природы так, как люди с их примитивным восприятием. Для него краски слились в чёрно-белый ряд, предметы обрели графическую чёткость, крепчающий мороз обернулся лихорадочным жаром и испариной. И всё же он поминутно оборачивался к небесным вихрям и провалам, хватался за обманчивую память, замирал, наслаждаясь покоем, и возвращался к суете. Сид Леттера с его приятелем из правительства Союза ничего не выдумали: и трёх суток не прошло с разговора о партии, а побережье рухнуло в снежную бездну.
Пора было уходить из информатория, но Игер упрямо проверял списки оборудования, отыскивая завалявшиеся обогреватели. Внешняя сеть давно отрубилась, внутренняя грозила скончаться каждый миг, линком вместо голосов выдавал невнятные хрипы. Полчаса назад он прогнал сборище шишек Клёта, велев никого, кроме техников «Акуны», не пускать. Владельцы опреснителей и рудника жаждали услышать, не отключится ли электричество, похоронив их предприятия, оставив Клёт без воды и угля. Владельцы лавок и фермеры жаждали того же, только рты раскрывать боялись. Хозяева космопорта стояли поодаль и смотрели так, что безопасней было бы пристрелить их на месте. Игер убедил шишек в надёжности «Акуны»: с утра, когда солнце ещё показывалось, они с Диммой облазили башни вдоль и поперёк, досыта наелись причитаний техников и прониклись страхом перед холодом. «Потроха станции не рассчитаны на снегопады и заморозки», – верещал главный техник, выкормыш Колло, не иначе. «Защитная система «Акуны», оберегающая атомное сердце, может накрыться при минус двадцати», – надрывался болван, и Игер заверил его в том, что, если случится авария, на корм станции пойдут собственные потроха техника.
Колло тоже притащился, шнырял везде, принюхивался, будто чуял. Некоторые могут уловить запах течки, а Колло наверняка улавливал смрад близкого поражения. Выпроводив старого сморчка, Игер приказал созвать ребят, наладить двойное охранение на станции, расставить следящие датчики у космопорта, опреснителей и рудника. Старшие в группах получили приказ стрелять по ногам; при нападении на «Акуну» – в голову. Колло побережье обратно не получит.
Кажется, на складе в заливе осталось несколько обогревателей, купленных запасливым Диммой в прошлом году. Вроде для операции на нефтяной платформе, откуда выбивали конкурентов заказчика. Тогда Игер выставил Колло некомпетентным трусом, перехватил управление наёмниками и провёл дело без потерь. Мелкое соперничество забавляло, отвлекало… всучило ему хренов Клёт вместе с растерянными, беспомощными людишками!
Жар родился у основания шеи, стёк по спине, скручивая низ живота судорогой. Игер клацнул зубами, силясь заткнуть стон, скорчился над коммуникатором. Его швырнуло в пекло, проволокло по раскалённому песку, в паху вспух горячий ком, он всё рос – заполняя собой голодную пустоту, заставляя скулить, елозить задницей по твёрдому сидению, ловить губами спёртый воздух – и лопнул наконец, ошпарив между ягодиц знакомой влагой. Нельзя беситься – станет хуже, нельзя быть с людьми – они заметят, нельзя уйти – мерзейший Клёт развалится в буране, нельзя остаться – сейчас он животное и ни на что разумное не способен. Игер вскочил, отбросив стул, влепил кулак в панель коммуникатора – всё едино рухлядь бесполезна. Последний раз он говорил с клиентом в четырёхстах километрах отсюда, тот сидел в шубе, проклинал погоду и не представлял, когда кошмар закончится. Клиент выполнял крупные контракты «двух А», и если уж его не предупредили, не посоветовали, как справиться с разгулом стихии, то клётских дурней точно списали. Игер пнул пластиковую ножку стола, поясницу обвило огненным бичом, бёдра заломило, чернота залила глаза, и он закружился по комнате, натыкаясь на стены, пока не добрался до окна. Стекло залепил снег, но небо – непроглядное, страшное, родное – смотрело на него, вытаскивая из приступа.
Снадобья Сайдора не помогают, как не помогали инъекторы медиков Домерге, в нём генетический изъян, ведь не может этот ужас быть нормальным. Игер не помнил себя без утрики, без повторяющихся и неизбежных мучений на грани потери рассудка. За гранью, Фрей брюхатый! Он не спутался бы с Сидом, боевиком исконных врагов, служившим Ртути Ястребом, имейся у него тогда хоть толика разума; не оказался бы на Земле, не погубил бы себя, и сына заодно. Слабость, тошнота, мигрени, раздражение, сменяющиеся яростью, ненавистными, жадными спазмами, беспощадной жаждой соития. С тринадцати лет, и с каждым годом его треплет сильнее. Игер вмял ладони в пах, надавил на отяжелевшую, плотную мошонку. Рядом с Сидом судороги неуёмной похоти не вызывали ненависти, напротив, даже текущая по ляжкам смазка радовала, с ней куда легче дать и взять. Они встречались урывками, всегда в спешке, боясь разоблачения, хватаясь друг за друга, изобретая ласки, о которых им никто не рассказывал, шепча слова, которые негде было перенять, и Игер спустя столько времени мог повторить всякий жест и стон. Первый и единственный любовник спас его и уничтожил, и если он не рехнётся окончательно, Сид единственным и останется.