— Здесь мы уже идем по старой дороге, — сказал кайсак, правя своего горбатого скакуна рядом с моим Жаном.
Алмат из всех «урусов» выделял именно меня, часто оказываясь поблизости. Старику льстил мой искренний интерес к здешней природе и образу жизни кочевников. Еще он вызнал, что главой всего похода являюсь я, и теперь проводник силился понять, как же такое предприятие могли доверить женщине. Будучи, конечно, магометянином, бывший караванщик с трудом осознавал такой выверт.
— Что за дорога, уважаемый?
— Здесь шел путь из Хорезма к устью Итиля и дальше в ваши земли. Потом Арал ушел, и купцы стали обходить эти места. Но и сейчас можно увидеть развалины караван-сараев, которые давали кров и воду людям и верблюдам.
— Что значит — Арал ушел?
Кайсак погладил седую бороду и рассказал:
— Это было не при моей жизни, но в памяти осталось. Море стало мелеть, великая Аму-Дарья прогневалась на грешников и свернула свои воды в Саракамыш. Море же стало мелеть, там, где была вода, даже стали селиться люди. Но и они, наверное, нагрешили, раз река вернулась, и вновь наполнила Арал, затопив их дома[3]. Но караванщики на эту дорогу так и не вернулись. Зато теперь большие железные телеги по дороге из железа могут вернуть сюда жизнь.
Еще за время пути я успела поругаться с Муравьевым. Полковник, обласканный властью, вдруг оказался неистовым либералом[4] и почему-то решил, что бравая графиня должна разделять его взгляды. Все мои попытки уйти от таких разговоров, провалились, и Николай Николаевич крепко обиделся в ответ на замечание, что все его идеи бессмысленны и пусты. Окончательно же нас рассорило упоминание полковником Павла Пестеля в комплиментарном тоне. Здесь я вспыхнула и наговорила про этого злодея столько гадостей, что исследователь стал бордовым, как свекла, пнул своего верблюда и ускакал, не попрощавшись.
А еще через день по армии разлетелась новость, что колодец, к которому ее выводили проводники-кайскаки, отравлен.
Конечно, того малого количества воды, которое давали источники в этой пустыне, для нашего войска было бы недостаточно. Ее использовали больше для нужд хозяйственных, вычерпывая до самого дна. Но само то, что в каменном зеве все любопытствующие углядели гнилые туши, не могло не настораживать. На следующий ночлег экспедиция обустраивалась так, словно уже находилась в осаде, и, надо отдать должное Ланжерону, это спасло всех от большой беды.
Нападение случилось на рассвете. Туркменская орда ошиблась дважды.
Во-первых, атаковать кочевники собирались сонных солдат, а те оказались готовы к бою, ведь спали роты поочередно. Во-вторых, установленный генералом порядок выдвижения с первыми лучами солнца привел к тому, что в момент, когда из-за холма выскочили чужие всадники, в лагере все были на ногах. И оказалось, что каждому офицеру известен его маневр.
Армия ощетинилась штыками и выплюнула первый залп, призванный больше не нанести урон врагу, а отогнать его.
Меня охранники силком потащили в самый центр лагеря и наказали не высовываться. Я же забралась на Жана, чтобы окинуть взором всю картину боя. Тимка поворчал, но стаскивать свою подопечную пока не стал. Впрочем, и туркмены сражения решили не принимать, откатились назад, оставив на предполье десяток своих товарищей. Кто-то из них шевелился, пытаясь выбраться из-под упавшего верблюда, кто-то уже затих.
— Ружей мало у них, — сказал Григорий. — По большей части лучники.
— Что может стрела против пули? — удивилась я.
— Их тут сотен пять, — не согласился охранник. — Стрелять будут чаще, а в таком количестве неприятностей принести могут много. Хотели налететь на спящих, ввергнуть в панику. По уму, надо бы им сейчас отступить.
Увы, планы на эту кампанию у туркменского военачальника били другими, и это подтвердил старый кайсак.
— Будут как падальщики вокруг кружить, пытаться жалить и бить отставших.
Наверное, сотни лет жизни в пустыне дали местным воинам нужный опыт, к которому русская армия оказалась непривычна. Поэтому с выходом сегодня пришлось задержаться, пока генерал решал, что делать. Я на этом совещании присутствовала, но лишь помалкивала, а полковник Некрасов предложил пригласить одного из своих проводников — киргиза. Ланжерон воротить не стал и раскосого джигита выслушал внимательно. По-русски тот говорил плохо, приходилось много раз переспрашивать, но вывод из его слов был очевидным: если сесть в оборону, то уже через несколько дней армия будет потеряна.