— Я подтвердил, что Щащико твой брат, — сказал он ему по-абхазски вполголоса.
— Молчи, чесотка, — ответил дядя Сандро презрительно.
— Ты не у себя в Чегеме, — огрызнулся писарь, видимо осмелев от выпитого.
— Чтоб раздавить жабу, не обязательно ехать в Чегем, — сказал дядя Сандро и так посмотрел на писаря, что тот сразу же отрезвел и прикусил язык.
Руководитель отряда долго торговался с хозяином и наконец они сговорились на том, что старик даст ему двадцать баранов и трех быков.
— Нет, я здесь не останусь, я уеду в Батум, — причитал старик, вскрикивая.
— В Батуме будет то же самое, — честно обещал тот, что был в офицерской форме, но без погон.
— Турки резали за то, что армяне, а вы за что? — допытывался старик.
— Для нас все нации равны, — важно отвечал ему старший, — это помощь населению, а не грабеж.
Потом все они поднялись из-за стола, взяли свои ружья и все вместе вышли во двор. Было раннее утро, и в доме старика все еще спали.
— Уеду, уеду, уеду, — причитал старый табачник, пока они проходили к скотному двору.
Старый табачник, продолжая ругаться и проклинать шайтанское равенство, вывел из сарая быков. Это были сильные и породистые быки. Дядя Сандро пожалел, что таких хороших быков приходится отдавать этим эндурским громилам. Он заметил, что в сарае на привязи стоит еще один бык. «С одним быком много не напашешь», — подумал дядя Сандро, жалея хозяина. Потом он вспомнил, что сам недавно проиграл в кости быка и помрачнел. Долг все еще висел на его чести и мешал ему веселиться.
Руководитель отряда договорился с хозяином, что овец выбирать не будут, а прямо отсчитают первые двадцать голов, которые выйдут из загона. Писарь, хрустнув плетнем, перелез в загон и стал выгонять овец. Когда овец перегнали на скотный двор, оказалось, что среди них одна хромая, еле-еле волочится.
— Брак, — сказал руководитель отряда.
— О, Аллах! — взмолился табачник. — Мы же договорились, не я выгонял овец.
— Но она же не дойдет? — задумался руководитель.
— Какое мое дело! — воскликнул хозяин. — Пусть кто-нибудь из твоих людей возьмет ее на плечи.
— Да ну ее, — сказали солдаты, — может, еще заразная.
— Какое мое дело, — повторил хозяин, закрывая загон и показывая, что торг закончился.
— Дайте мне ее, — не выдержал тут писарь, обращаясь к руководителю, — раз она вам не нужна.
— Черт с тобой, бери! — сказал тот. Он был рад, что не приходится заставлять солдат, потому что боялся, что они его не послушаются, и ему будет стыдно перед дядей Сандро.
Писарь с жалкой радостью поймал больную овцу, взвалил ее себе на плечи и стал выходить на дорогу… «Как собака, получившая свою кость», — подумал дядя Сандро, глядя на него.
— Чесотка к чесотке тянется, — сказал он, когда тот проходил мимо. Писарь ничего не ответил, но нарочно, чтобы разозлить дядю Сандро, прочавкал мимо него по грязи, осторожно ликуя под тяжестью добычи. Как только он немного отошел, больная овца, вывернув шею и глядя в сторону загона, так жалобно заблеяла, что дяде Сандро стало не по себе. Потом, когда солдаты вслед за писарем погнали остальных овец, больная овца успокоилась. Но дядя Сандро знал, что, когда писарь свернет к себе домой, а солдаты пойдут дальше, она опять начнет кричать, и ему было жалко эту несчастную овцу, этого старого табачника и самого себя.
Когда меньшевики скрылись из глаз, дядя Сандро, не глядя на хозяина, сказал:
— Все равно они тебя в покое не оставят, дай мне этого быка…
Хозяин посмотрел на дядю Сандро и молча стал бить себя по голове. Дяде Сандро было неприятно говорить хозяину про быка, но этот проклятый писарь с больной овцой совсем доконал его.
— Бери, все бери, я здесь ни дня не останусь! — наконец закричал хозяин, продолжая бить себя по голове, словно исполняя мрачный обряд шахсей-вахсея.
— Нет, — сказал дядя Сандро, сдерживая рыданья, — я возьму только быка, я его должен одному человеку…
С этими словами он прошел в сарай и стал отвязывать быка.
— Все бери! — закричал ему вслед старый табачник. — Только веревку оставь!
— Зачем тебе веревка? — удивился дядя Сандро.
— Повеситься хочу! — весело крикнул ему старый табачник.
Не понравилось дяде Сандро его веселье, и он стал стыдить старого табачника за малодушие, напоминая, что у него семья и дети.
— В Батум, в Батум уеду, — бормотал старый табачник, уже не слушая его.