Потом дочка с успехом отучилась на библиотечном факультете в другом городе, а после института вернулась домой и стала работать там, где ей нравилось.
Замечая, какая дочь у нее блаженная и неухватистая во всем, что не касалось учебы и любимой работы, Александра Ивановна сильно расстраивалась, что ничегошеньки Татьяна от нее не унаследовала. Хотя, если честно, чего обижаться — таков с самого начала был социальный заказ.
Уму непостижимо, как в дистиллированное Танечкино сознание попал-таки микроб любви. Мать даже заподозрить ничего не успела, как была поставлена перед фактом, а шел факту уже седьмой месяц, и дочь собиралась в декрет. То-то Александра Ивановна удивлялась, с чего это худенькая Танечка в последнее время так пополнела, даже личиком раздалась, и сглупа радовалась, что наконец-то дочка оценила ее пироги и пышки.
С дочерью Александра Ивановна говорила теперь от обиды ровно и как бы с прохладцей, а в сердце то и дело исходила горячей кровью. И загадочно ей было: Татьяна вроде вообще никуда не ходила, на работу и домой. Каким ветром, спрашивается, пузо-то надуло?
Судьба распорядилась таким образом, что моменты Алениного рождения и Таниной смерти совпали минута в минуту, и дочка с мамой так и не увидели друг друга воочию: одна по младенческому неведению, вторая по другой, но тоже вполне уважительной причине. Таня умерла прямо на родильном столе, а ребенка из нее вынули живого и орущего во весь свой новорожденный голос.
За дочку Александре Ивановне не жалко было и себя отдать. А если жизнь за жизнь там, наверху, по священным обычаям не брали, то отдала бы ногу — вторая есть. Дочка же у нее была одна-единственная. Про ногу и всякое такое Александра Ивановна думала от отчаяния и чтобы хоть как-то отвлечься от мысли о пыточной гинекологической мебели, или как она там называется.
Судьбе, понятное дело, невыгодно было менять драгоценную дочкину жизнь на какую-то поношенную варикозную конечность. Но глупые эти мысли действительно помогли Александре Ивановне угомонить ее еще близкое к горю, а потому болезненное воображение. И через неделю, когда подушка сделалась жесткой, как невыделанная шкура, а в груди кончились все слезы, она наконец встала, высморкалась и открыла кованый материн сундук с мягкой бельевой ветошью. Сверху в сундуке лежала старая икона в жестяном окладе, которую в свое время выбросить было жалко, а теперь жалко продать. Прислонив икону к сундуку, Александра Ивановна отошла, чтобы оценить ее другими, нынешними глазами.
Укоризненно и вроде даже осуждающе воззрился на нее скорбный лик мрачной Богородицы. Точь-в-точь покойница-мать. А рентгеновский взгляд златокудрого младенца был направлен куда-то вдаль и сквозь, словно за большим телом Александры Ивановны сосредоточилось в прозрачной очереди все остальное заблудшее человечество. И пока она меняла наволочку на подушке, пока протирала полы и ставила в духовку пирог, иконописный малец находил ее фигуру в любом углу комнаты и принимался через нее за свой вселенский обзор. Она поначалу сопротивлялась его взгляду, но плоть ее не выдержала упругих потоков мировой скорби, несшихся навстречу Христу, и отворила кровоточащие, заскорузлые от слез сердечные ворота. И стало легче: свое горе тонкой струйкой вошло в множественное течение и начало утекать из тела медленно, но верно. Александра Ивановна дала иссякнуть в груди самой едкой, самой больной горечи и отправилась за девочкой.
Молодая акушерка с участливо приподнятыми бровками вынесла новоявленной бабушке туго спеленатый кокон. Александра Ивановна молча взяла этот перевязанный розовой ленточкой одушевленный предмет своего несчастья. Не удостоила вниманием старательные бровки, развернулась, как солдат на плацу, отпечатала шаг по вестибюлю и вышла вон, так что подготовленные слова соболезнования инеем подернулись на губах у враз озябшей акушерки.
Дома девочка под одеяльцем и пеленками оказалась крохотной и на удивление тощей. Тараща зыбкие глазенки, судорожно засучила дряблыми лапками, словно кинутый кверху пузом лягушонок. На левом запястье болтался привязанный бинтом клочок оранжевой подстилочной клеенки с крупными синими буквами фамилии Александры Ивановны. Она мимолетно удивилась и тут же рассердилась на себя: чего удивляться, а чья еще должна быть фамилия? Нагнулась развязать и с неприятностью обнаружила, что один из сизых, как у всех новорожденных, глазок ребенка чуть темнее второго.
Внезапно глухое бешенство поднялось у нее против неизвестного человека, которого Танечка до последнего, видимо, любила. Но теперь загадки дочери превратились в прошлое и годились лишь для придания жгучести косвенным обвинениям к тому, кто был, да не захотел признать себя отцом. А к таким приправам в поминальном деле Александра Ивановна относилась с оглядкой: вдруг Танечка где-то там, наверху, слышит и переживает…