В библиотеке книг было так много, что Сашка растерялась, какую взять. А потом подумала, что, может, ей и не дадут, она ведь не городская. Спросить постеснялась, постояла немножко и ушла.
На обратном пути, когда ехала на кузове грузовика-попутки, шофер подобрал молодую пару с махонькой девочкой, закутанной в обшитое коричневым атласом одеяльце. Девочка была словно сахарная пирамидка в вощеной бумаге. Сашке не нравились толстые, краснощекие деревенские младенцы, а этот ребенок был тоненьким, как стебелечек, волосенки светлые, пушистые — дымок. И что-то в ней такое взыграло. Захотелось вдруг заиметь такое же маленькое, тепленькое, которое можно целовать и тискать, а оно живое, нежное и само на ручки просится. Но чтобы обязательно девочка была, дочка. А она любила бы дочку так, как мать любила Ванечку. Назло материной нелюбви к ней, Сашке.
Деревенские мужики были почти все высокие, ширококостные, и она, захваченная расчетом улучшения разлапистой крестьянской породы, ни на ком из них не остановилась. Пригляделась к постояльцу. Оказалось, очень даже симпатичный мужчина, если очки снять. Кожа на лице гладкая, глаза большие, умные, и не пьет.
Незаметно для себя Сашка начала им любоваться. Особенно ей нравилось, как агитатор рассказывал лекции. Слова слетали с его губ красиво, округло, будто золотистые стружки, и тема вырисовывалась не сразу, а постепенно, как Буратино из полена. Сразу было видно, что опыт по болтологии у него богатый. Сельским его лекции нравились, даже старухи приходили послушать и как зачарованные смотрели ему в рот. Казалось, в реку бы гурьбой двинулись на его голос, лишь бы не переставал говорить. А говорил он о том, как широко шагнула наука, как люди из стекла научились нитки делать и пряжу — «стекловолокно» называется.
— И не гниет! — изумлялись старухи.
Думала Сашка, думала, как его охмурить, да так ничего и не придумала. Никогда она такими делами не занималась. Он же, человек культурный, женатый и по натуре не бабник, на нее особо не смотрел. Даже не называл никак, только «вы» да «вы» со всякими «извините-спасибо-пожалуйста». Поэтому Сашка просто пришла к нему ночью и легла рядом. И вот тут-то с него вся культура и слетела, как осенью листья.
Собственные действия пошатнули Сашкино о себе мнение, но поступить иначе она уже не могла и, лежа под прытким на удивление агитатором, совершающим свою работу с усердием и знанием дела, одновременно ругала и хвалила себя в уме. От самого акта и завлажневшего белья стало противно до тошноты. Но, досадуя на неопрятность человеческой физиологии, мылась Сашка под утро осторожно — берегла интеллигентское семя. И оно в одну из ночей закрепилось, что от него и требовалось, и так освоилось, что взросло в существенном месте ее организма до веса спелого арбуза — невиданного фрукта-ягоды.
Но это было после, а тогда, в их последний день, она чисто-начисто отскоблила все свои ненароком наросшие чувства, и к тому времени, когда агитатор созрел для объяснения, была готова и спокойна. А он с сожалением ее покидал. Сашка готовила много и вкусно, но супружеский долг требовал возвращения к яичнице и постному морковному супу жены. Да и не мог он идти супротив того, за что агитировал народ, не мог нарушить идею семейных ячеек, трудовыми пчелиными сотами связывающих государство в единое и нерушимое целое. Ему очень нравилась эта большая крепкая девушка, пахнущая подсолнечными семечками и березовым веником, но жена все-таки была фундамент его существования, водопровод и даже санузел. Таких квартир и в городе мало. А здесь что? Изба какая-то с русской печкой…
Он упустил момент, когда смертельно хотелось крикнуть: «Бери меня! Я — твой!», а теперь внутри уже вовсю скрежетали невидимые тормоза. И он, набравшись храбрости, нашел в себе силы сказать:
— Извините, пожалуйста, Александра Ивановна, я никак не могу у вас остаться…
В первый раз ее назвали полным именем-отчеством, и с тех пор как повелось: без всякого перехода из Сашки стала сразу Александрой Ивановной.
Если бы агитатор в этот момент увидел ее лицо, он бы, наверное, вообще оскорбился в своих лучших предположениях, потому что оно было очень довольное, можно даже сказать, счастливое и мечтательное. Но он по разным причинам не мог на нее смотреть и даже не подозревал, что у Александры Ивановны может быть такое выражение лица. Неведомо было интеллигенту, какое ликование она носит в себе, а спрашивать о том, что женщина думает, не входило в его обыкновение. У него были свои чувства, у нее — свои, и новаций в настроении Александры Ивановны он не заметил. Да и не понял бы тех разноцветных лент, флагов и елочных огней, что искрились, летали и реяли в ее удовлетворенной душе.