Итак, Жеану пришлось-таки отправиться в тот раз с десятком румяных, остывших уже пирожков в Собор Парижской Богоматери. А чтобы глухой не сомневался, от кого «Привет», Эсмеральда вручила школяру тот самый, правда, засохший уже букетик, что собрал для нее в конце лета Квазимодо.
Такого выражения на лице горбуна юноша не видел никогда. Хотя бы потому, что прежде черты его уродливого лица никогда и не озарялись светом такого благоговения, недоверчивой радости, а потом – совершеннейшего блаженства. Здоровый глаз подозрительно заблестел; руки чуть дрогнули, когда он с трепетом развернул сверток и с вопросительной мольбой уставился на посланца – это мне?.. Белокурый чертенок кивнул и развел руками, дескать, поди пойми этих девиц.
Но Квазимодо понял.
В другой раз, ближе к зиме, цыганка передала через не способного отказать ей гонца тряпичную куклу, которую смастерила своими руками, и даже не пожалела отстричь темный локон и украсить маленькую головку. Горбун был настолько очарован подарком, что не расставался с ним и во сне, трепетно храня игрушку у себя на груди. Вырвать ее у звонаря не сумел даже архидьякон. Он случайно заметил однажды, как глухой шепчется о чем-то, как ему поначалу показалось, с самим собой, к чему его воспитанник, в общем-то, никогда не был склонен, беседуя обыкновенно с колоколами или гаргульями, поэтому заинтересовался и подошел ближе. Когда священник узрел, с кем именно шептался его приемный сын, он побагровел от злости и попытался вырвать куклу, однако неожиданно натолкнулся на яростный отпор. Сжав руку готового взорваться от возмущения Клода, урод серьезно сказал:
- Господин, не вынуждайте меня делать то, от чего вам будет очень плохо, а мне придется умереть от раскаяния. Вы можете отнять у меня руку, второй глаз, жизнь, и я безропотно позволю вам это, вы знаете, потому что всем я обязан вам. Но этим, - Квазимодо показал куклу, - я обязан ей, и я не расстанусь с ее подарком даже в смерти.
Вырвав запястье из разжавшейся хватки, Фролло смерил приемного сына ледяным, негодующим взглядом и молча удалился. Больше он на его собственность не покушался, зато стал еще холоднее с Жеаном.
Несмотря на угрозу отречения от него брата, школяр начал наведываться в монастырскую келью последнего даже чаще, чем раньше. Может быть, это было связано с просыпавшимся в нем время от времени чувством вины, а может быть и с тем, что он, наконец, разглядел под неприступной оболочкой недосягаемой добродетели обычного земного мужчину. А ведь терпеть рядом с собой слишком уж добродетельного человека бывает труднее, чем самого порочного грешника. К тому же, с самого конца лета юноша не выслушал от брата ни одной проповеди, ни единого нравоучения, никаких упреков по поводу стабильно поступающих из колледжа жалоб. Впрочем, похвал тоже не было, а ведь шалопай и правда заслужил их, поскольку, хотя донесения и продолжали сыпаться, все они касались исключительно несносного нрава и, как следствие, неподобающего поведения; зато в учебе школяр начал делать некоторые успехи. Правда, обязан он ими был не прилежанию или усидчивости, а сообразительности: выполнять скучные домашние задания Жеан по-прежнему ленился, зато он по-настоящему увлекся философией, риторикой и языками. Мало читал, но с удовольствием посещал теперь лекции и, надо сказать, без труда усваивал большую часть полученных знаний. Мог блеснуть остроумным ответом на сложный философский вопрос или без всякой подготовки удивить всех исключительно красноречивым выступлением. И, что уж точно порадовало бы Клода в былые дни, парнишка неожиданно для самого себя понял, что ему все это безумно нравится: ловить на себе внимательные взгляды во время выступления, подмечать удивленно вскинутые брови учителей, выслушивать сдержанные похвалы за хороший ответ. Жеану, правда, и всегда нравилось привлекать внимание, но никогда прежде он не предполагал, что одобрение людей образованных окажется для него куда как более лестным, нежели гогот тешащейся его остроумием толпы или восторженный свист товарищей по ребяческим забавам.
Итак, школяр ждал, когда же до брата дойдут вести о его успехах. Однако то ли наставники не спешили радовать Его Высокопреподобие, то ли сам архидьякон не желал расточать похвалы, но Жеан так и не услышал из его уст слова одобрения. Как, впрочем, и других слов: мальчишка получал содержание, но все попытки разговорить брата либо ограничивались односложными ответами, либо оканчивались суровым молчанием. Тот вообще стал еще более замкнутым, чем прежде: посвящал все свое время заботам о делах епархии или читал. Он добровольно сложил с себя полномочия члена коллегии духовного суда без всякого объяснения причин, безмолвствовал на собраниях капитула, если только не обращались к нему лично. Полагали, что то было пагубное последствие тяжелой болезни; братья не без грусти заметили, что отец Клод очень сильно сдал: он заметно похудел, гладко выбритый подбородок заострился, глаза всегда лихорадочно горели нездоровым стеклянным блеском. На мессах Фролло, казалось, оживал: он полностью отдавался служению, и это видели как монахи, так и прихожане. А если случалось священнику читать проповедь, то голос его гремел под сводами собора, подобно гласу Господнему, и заставлял вздрагивать даже распоследнего безбожника, явившегося на литургию потому только, что так положено. Однако что-то умерло, казалось, в этом человеке. Словно надломленное дерево, он пытался еще опереться на пущенные глубоко в землю корни, однако понимал, что рана смертельна, и следующей весны ему уж не встретить.
Где-то глубоко в душе это ощущал и Жеан. Тревога за брата прочно поселилась в его сердце, и избавиться от нее, вернуться к прежней беззаботной жизни было не в его власти. Ведь, в сущности, кроме Клода, у него не было близких – это школяр теперь хорошо понимал. Странно, что часто мы осознаем ценность человека только после того, как он отдалился. Всякая забота о нашей драгоценной персоне кажется нам такой естественной и приятной обязанностью, что, только оставшись без нее, мы замечаем вдруг, как много для нас кто-то делал.
Но все же неунывающий шалопай не терял надежды вернуть однажды былое расположение, а пока продолжал углубляться в те дебри, заблудиться в которых отныне казалось ему чрезвычайно привлекательным. В частности, помогал Гренгуару с сочинением мистерии «Благочестивый Адам» и даже выпросил себе роль Змия-искусителя. Пьер долго не соглашался, считая актерское мастерство неподобающей профессией для брата архидьякона Жозасскаго, однако, в конце концов, вынужден был уступить. Ведь из-за дерева должна была показаться только размалеванная под Змея рука с яблоком, а сильный голос артиста на сцене – совсем не тот, что у белокурого мальчишки в трактире, так что вряд ли его могли узнать. К тому же Жеан и впрямь серьезно помог с пьесой, а это, по мнению поэта, требовало какого-никакого вознаграждения.
Школяр напрочь отмел предложенный изначально сюжет о жизни праведного Иосифа Обручника, рассудив, что ничего интересного о праведнике написать не получится. И то правда: где это видано, чтобы люди не зевали при повествовании о скромной, правильной жизни?.. То ли дело, когда вскрываются любопытные подробности и грешки!.. Поэтому в качестве сюжета был выбран ветхозаветный эпизод грехопадения. Поэт намеревался создать трагедию, выразить скорбь бессмертного человека, знавшего вечное блаженство, пред трудностями жизни земной, глубину страдания при осознании собственной отныне конечности, крах всех упование и посыпание главы пеплом… Однако снова вмешался неугомонный юнец. Он вполне убедительно доказал, что трагедии нынче не в чести, и приправить сальным юмором некоторые особенно пикантные моменты не только хороший тон, но и залог будущего успеха. Вздохнув, философ рассудил, что школяр, как ни крути прав. Посетовав на грубость нынешних нравов и посулив создать когда-нибудь не под заказ, но настоящий шедевр для потомков, Гренгуар принялся за работу. Потешить акробатическими номерами публику он выходил теперь только от случая к случаю, и Жеан, видя положение вещей, счел своим долгом приносить с собой то овощи, то вино, то хлеб, справедливо полагая, что потратить деньги Клода на Эсмеральду – вполне себе честно, учитывая, что прокормить себя самостоятельно она теперь не может по его вине. К тому же он теперь частенько ужинал с цыганкой и ее мужем, после чего перечитывал сочиненные поэтом строки, высмеивал приблизительно половину и, отобрав у раздосадованного Пьера листки, переписывал примерно пятую часть. Автор вздыхал, язвил, но все же соглашался в итоге включить «грубый юмор для необразованных плебеев» в свое «гениальное творение». Так прошла пара месяцев; текст был почти готов, актеры набраны, костюмы вовсю шились. И вот, до долгожданной премьеры осталось только два дня.