– Токио больше Кумамото. Япония больше Токио. А человеческая мысль… – Он сделал паузу, взглянул на Сансиро и, убедившись, что тот слушает, сказал: – Человеческая мысль необъятна. Нельзя заниматься самообманом, иначе вместо пользы принесешь Японии вред.
При этих словах Сансиро впервые по-настоящему ощутил, что покинул Кумамото. В то же время он не мог не подумать, насколько был труслив, когда жил там.
В Токио поезд прибыл вечером, и Сансиро расстался с усатым, который так и не назвал своего имени. Впрочем, Сансиро это не очень интересовало, он полагал, что подобных людей будет встречать в Токио на каждом шагу.
2
Многое в Токио удивляло Сансиро: и как звенят трамваи, и какое множество людей успевает входить и выходить из вагонов, и здания делового квартала Маруноути. Но больше всего его поразило то, что идешь-идешь по Токио, а конца все нет. Везде, где бы он ни бродил, он видел штабеля строительного леса, груды камня, в глубине кварталов возводились новые дома, а перед ними продолжали еще стоять старые, полуразрушенные. Казалось, что все рушится. И в то же время строится. Все было в движении, менялось буквально на глазах.
Сансиро был подавлен тем, что чувствовал себя словно деревенский житель, впервые попавший в большой город. Все знания, полученные им в колледже, оказались вдруг несостоятельными, как патентованное средство против болезни. Он растерял чуть ли не наполовину уверенность в себе, и это очень его угнетало.
Если такая кипучая деятельность и есть реальный мир, значит, до сих пор он жил вне его, словно средь бела дня спал на перевале Хорагатогэ[9]. Так может ли он сейчас проснуться и начать действовать? Трудный вопрос. Он попал в самый центр деятельности пока лишь в качестве наблюдателя, поскольку, как и прежде, был всего-навсего студентом. Все в мире непрерывно движется, он это видит, но вынужден оставаться безучастным. Его мир и мир реальный лежат в одной плоскости, но ни в одной точке не соприкасаются. Сансиро не угнаться за непрерывно движущимся миром. И это сильно его тревожит.
Такие чувства обуревали Сансиро, когда он, стоя в самом центре Токио, смотрел на проносившиеся мимо трамваи, поезда, на людей в белых кимоно, на людей в черных кимоно. Сансиро и не подозревал о существовании другого мира, мира духовного, составляющего внутреннюю жизнь студентов. Идеи Мэйдзи преобразили Японию за сорок лет. На подобные коренные перемены Западу понадобилось целых три века.
Однажды, когда Сансиро, сидя дома, скучал в одиночестве в самом центре беспрерывно меняющего свой облик Токио, пришло письмо от матери. Первое письмо, полученное им в Токио. Мать писала обо всем понемножку. Прежде всего она сообщала, что нынче, хвала господу, богатый урожай, затем просила его беречь здоровье, а также остерегаться хитрых и злых людей, которых так много в Токио («так что будь осторожен»). Из письма он узнал, что деньги на ученье будет получать в конце каждого месяца («так что не беспокойся»). Заканчивалось письмо сообщением о двоюродном брате Масэ-сан из семьи Кацуда, который, как она слышала, окончил естественный факультет и теперь, кажется, работает в университете. Пусть Сансиро его навестит и попросит помочь. Имя этого человека, что было, собственно, самым главным, она, видимо, поначалу забыла написать, так как на полях была приписка «Г-н Сохати Нономия» и несколько новостей. Ао, черный конь Саку, вдруг заболел и издох, Саку очень переживает. О-Мицу-сан принесла в подарок форель, и они всю ее съели – в Токио, увы, не пошлешь, протухнет в дороге. И еще кое-что в том же духе.
От письма на Сансиро пахнуло стариной. Ему просто некогда читать подобные письма. Только вот матушку не хочется обижать. Тем не менее он перечел письмо дважды. Ведь, по существу, реальный мир, с которым он сейчас соприкасается, – это мать. Она живет по старинке в деревне. Есть еще женщина, с которой он ехал вместе в вагоне. Но она мелькнула, как молния, и Сансиро едва ли может считать ее чем-то реальным. Поразмыслив, Сансиро решил навестить Сохати Нономию, как наказала мать.
Следующий день выдался особенно жарким. «Вряд ли в каникулы я найду Нономию в университете», – думал Сансиро. Однако адреса его мать не сообщила, и Сансиро решил все же сходить на факультет навести справки. Около четырех часов дня, миновав здание колледжа, Сансиро вошел в ворота университета со стороны улицы Яёи. На двухдюймовом слое пыли, покрывавшем улицу, виднелись отпечатки гэта, ботинок, варадзи[10], не говоря уже о следах колясок рикш и велосипедов – они попадались на каждом шагу. Идти было душно и противно. Правда, в университетском дворе Сансиро почувствовал облегчение: там росло много деревьев. Первая дверь, которую он толкнул, оказалась запертой. Обогнул здание – тоже напрасно. Наконец он заметил боковую дверь. На всякий случай толкнул – она подалась. В коридоре дремал служитель. Сансиро объяснил ему цель своего прихода. Некоторое время служитель разглядывал рощу Уэно за окном, видимо, никак не мог проснуться, потом вдруг сказал: «Он, кажется, здесь», – и ушел куда-то. Ничто не нарушало тишины. Вскоре служитель вернулся и сказал:
9
Хорагатогэ – горный перевал на границе префектур Киото и Осака. Здесь в 1582 г. расположил свой лагерь Цуцуи Дзюмиэн, военачальник, находившийся на службе объединителя Японии сегуна Оды Нобунаги. Он бездействовал, выжидая исхода сражения между Тоётоми Хидэёси (сподвижником Оды Нобунаги) и Акэти Мицухидэ (приближенным Оды Нобунаги, изменившим ему, предательски убившим его в храме Хонгандзи и затем повернувшим свои войска против Тоётоми Хидэёси), чтобы решить, к кому из них примкнуть. Это событие стало синонимом либо выжидательной позиции, либо двуличной и предательской политики.
10
Гэта – национальная обувь, деревянная подошва с двумя поперечными подставками, держится на двух ремешках, в один из которых продевается большой палец. Варадзи – соломенная обувь.