По аллеям старинного сада соловьи: соловьи до зари!
И белеет во тьме балюстрада, и в мансарде окошко горит!
И акации гроздья душисты!
Звезды светлые в душу глядят!
И таинственно шепчутся листья, о любви, о блаженстве твердят!
Чу! Далекая скрипка струнами вторит страстным шептаньям моим, ароматными машет ветвями у беседки заветной жасмин.
Чу! Не Шуберт ли? Точно не знаю... Шуберт, видимо. Видимо, он.
Я пою тебя, я призываю, звезды светлые светят меж крон.
В рощу лунную легкой стопою ты приди, друг единственный мой!
На скамейке над звездной рекою стан твой нежный сожму я рукой!
Соловьи, соловьи до рассвета!
Чу! Хозяйка ключами бренчит...
Мы притихли, но песня не спета, тихой сапой матрац доскрипит...
Кружева на головку... Чего ты?
Что смеешься?.. И вправду смешно... Трое суток до Нового года.
За окном тяжело и темно.
Мы простимся с тобой на пороге.
За порогом, как прежде, темно.
Ничего, ничего, ради Бога!
Все равно — нам немало дано!
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ КВАРТИРАНТА
Дхнул Борей во мраке нощи.
В льдяных ризах бледны рощи.
Мраз тепло похитить хощет.
Мещет искры снег.
Тише, тише. Спи, Милена, не кручинься, драгоценна, прелестьми твоми плененный я на ложе нег.
Спи, Милена, спи, драгая, не гляди сквозь слез, вздыхая.
Вся натура затихает.
Спи, дитя утех.
Нам заутра разлучаться.
Спи, Лилета, может статься, не встречаться ввек.
Судьбы нам велят расстаться.
Спи, сестрица нежных граций.
Ах, наш срок истек!
Млеко с розами на лике, игры, смехи, сладки миги, для чего красой толикой ты меня даришь?
Для чего очес блистанье, дивных персей трепетанье, если ясно нам заране — все мгновенье лишь?
О престань, престань, Лилета! Спи, лобзаньями согрета, люту грусть утишь!
Чу, сирена воет где-то.
Но уже ты спишь...
Два призрака одинаких — Смерть и Время, дщери Мрака, чрез окно вперили зраки прямо в нас с тобой!
О, коль страшен глас Эреба!
О, коль хладны своды неба!.. Преломляющего Хлебы я молю душой!
Преломляющего Хлебы я молю иного неба и земли иной!
Но уже скребет татарин В льдяных ризах тротуары.
Гимн по радио ударил за моей спиной.
Спишь, сопишь, моя Милена, одеялом облачена, членами со мной сплетена, ангел мой златой!
Лифт уже во тьме грохочет. На исходе этой ночи я смыкаю злые очи.
Хватит, Бог с тобой!
Полно плакать и бояться, лучше сладко лобызаться, нежной страсти предаваться станем вновь с тобой!
Хватит нам с тобою хлеба! Хватит ледяного неба!
И матраца на потребу слабости земной!
И одной моей подушки, теплой заячьей норушки, спрячь под одеяло ушки. Видишь — свет какой!
В Кане Галилейской Пушкин с бакенбардами и кружкой средь гостей сидит!
И такое молвит слово, так он говорит:
Выпейте вина живого за здоровье Всеблагого и не бойтесь ничего!
В брачные одежды снова облекитесь, что ж такого! Положитесь на Него!
Вся натура тихо дремлет. Смерть ее крылом объемлет.
Время хладное в сем мире надо всем царит.
Но пиита снова внемлет гласу ангельскому, сиречь пенью аонид!
Как тепло на сей подушке со любезною подружкой, то угодник Божий — Пушкин, ай да сукин сын! -нам протягивает кружку драгоценных вин!
И вотще Борей ярится — в горло сжатое струится обращенная водица Светлых Именин.
Россия, мати! Свет мой безмерный...
ТРЕДИАКОВСКИЙ
В новом, мамой подаренном зимнем пальто (воротник из лисы чернобурой) наша Юля в автобусе едет с тортом.
Или с тортом? Как правильно, Юля?
Юля, Юленька, Юля Петровна спешит, что-то там про себя напевая.
А в груди — коммунарское пламя горит!
Ах, училка ты, свинка морская!
Ах, устала она, но довольна она — торт «Славянка» для мамы достала.
И спешит и скользит... А вчера допоздна сочиненья она проверяла —
«Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!», «Коммунизм — это молодость мира»,
«Что ты сделал в шестнадцать мальчишеских лет?» и о Блоке — «Свободная лира».
Но они ничего, ничего не хотят!
И глумятся, несчастные панки.
Где ж надежды оркестрик? Где гул канонад? Бригантина, Каховка, Тачанка?
Юля, Юленька, дурочка, кончился год.
Ты все та же — мовешка, монашка.
И никто тебе, солнышко, не задерет голубую ночную рубашку.
КСП и Айтматов, и сердце горит —
Сальвадор, Никарагуа, Ольстер...
Старший прапорщик будет ей снова звонить. Только он бездуховный и толстый.