Его нашла школьная техничка, пришедшая вечером убирать спортзал. Отец не стал устраивать разборки в школе, это был не его уровень. Он позвонил кому-то «наверх», и по указанию «свыше» в школу была направлена комиссия из областного отдела образования вкупе с инспектором ОПДН*, и малолетних преступников быстро выявили. Директора, классного руководителя и физрука уволили по определённой статье, мальчишек, избивших Саню, отправили в спецшколу для трудных подростков. Ещё двоих, которые оказались зачинщиками, но сами в избиении не участвовали, исключили из школы и поставили на учёт в отдел полиции по делам несовершеннолетних.
Саня же ничего этого не знал, отец запретил его допрашивать. Он в это время лежал в городском отделении травматологии с двумя сломанными рёбрами, ушибами по всему телу и сотрясением мозга средней тяжести. Физические травмы ему вылечили, а о психологическом аспекте никто не озаботился. Это было ещё в седьмом классе. Больше его не трогали, а в классе он стал «невидимкой»: его попросту не замечали, как будто его и вовсе не существовало. Саня в одиночку преодолевал полученную психологическую травму, в одиночку переживал обиду и несправедливость, давящее на него отчуждение одноклассников, став из-за этого ещё более замкнутым и неразговорчивым. А потом он заболел, и его без того сложная жизнь превратилась в не проходящий кошмар.
Жека перевернул Санину жизнь. Это был вихрь, свежий воздух — каждодневная, ежечасная, ежеминутная радость: у него появился самый настоящий друг. Самый лучший друг на свете! Саня просыпался утром, и первой мыслью было: «Жека!» И его жизнь сразу наполнялась смыслом, радостным ожиданием, жутким восторгом от того, что он теперь не один, он нужен, он важен, с ним хотят общаться. Это было так необычно, так здорово, что хотелось обнять весь мир, петь, смеяться, шутить, делать для всех что-то приятное. Вот только ничего этого — ни петь, ни делать приятное, ни, тем более, шутить, он не умел… один.
Для всего этого ему был нужен Жека. Он этому только учился. Учился у Жеки. А рядом с ним всё казалось так просто — и шутить, и говорить разные глупости, не боясь, что в ответ скажут: «Что за чушь ты несёшь?» — наоборот, будут вместе с тобой хохотать до одурения над этими глупостями. И они уже и не будут казаться такими глупыми — эти самые глупости. И это, пожалуй, в их дружбе было самое важное! Его ПОНИМАЛИ, его ПРИНИМАЛИ таким, какой он есть, его ПОДДЕРЖИВАЛИ во всём, он был ИНТЕРЕСЕН, его СЛУШАЛИ! Санина самооценка поднималась всё выше и выше с каждым прожитым днём, взлетая до самых небес!
Он уже не отводил взгляд, когда с ним разговаривали, не волновался, когда о чём-то спрашивали, а спокойно и даже иногда с улыбкой отвечал на вопросы, не ограничиваясь односложным: «да», «нет», «спасибо». Напротив, он всё чаще ловил себя на желании «поболтать», на улыбку ответить улыбкой. Он стал верить доброжелательным взглядам. А раньше ему казалось, нет, не казалось — он был уверен, что доброжелательное отношение к нему посторонних — это обычная равнодушная, сухая вежливость и не более того. И он отвечал так же — холодно-вежливо. Такое общение с людьми в его прежней жизни — до Жеки, было нормой.
Жека всё чаще вытаскивал Саню после дневного сна в «отдыхалку», где собирались немногочисленные «ходячие». Саня как-то быстро вошёл в «больничный» коллектив. В детской онкологии лежали ребята разных возрастов и с разными заболеваниями под общим страшным названием «рак». О своих болезнях говорить было не принято, но все всё знали друг о друге: кто сколько уже лежит, чем болен, какие проходит процедуры, насколько тяжела степень заболевания и какова вероятность полного излечения. И все без исключения желали одного — вылечиться и свято верили в выздоровление. Но дни шли, и кто-то «исчезал» из их маленькой «ходячей» компании. Сначала его переводили на «постельный режим», а потом увозили в «синий бокс». Самое удивительное для Сани было то, что к этому относились спокойно, даже буднично. И это было страшно!
Жека ещё раньше рассказал Сане о существовании «синего бокса». Время от времени кого-то из-за резкого ухудшения состояния переводили с их поста в отделение интенсивной терапии — реанимационный блок, прозываемый между больными «синим боксом». Назад оттуда никто не возвращался. Кого-то готовили к операции, затем оперировали и отправляли в другое отделение терапии — послеоперационное. Но таких ребят были единицы. Чаще же это означало неотвратимый исход — смерть. А к смертям здесь привыкли, как к чему-то обыденному. Место ушедшего занимал другой, и начиналось всё сначала — привыкание к новой жизни, и каждодневная борьба за эту самую жизнь, и… надежда.
Надежда на выздоровление.
***
Лето постепенно сходило на нет. Конец августа. Днём ещё припекает солнышко, а под вечер воздух быстро остывает, ветерок, недавно ласкающий теплом, уже холодит: тело под больничной пижамой покрывается гусиной кожей. Деревья ещё сплошь покрыты густой уставшей листвой, но кое-где сквозь зелень виднеются желтеющие проплешины. Трава на газонах ещё зелёная, но под деревьями и вокруг постепенно покрывается опадающей листвой. По воздуху, гонимые ветром, летают серебристые ниточки паутины, заметные только в лучах солнца, но вполне ощутимые, когда попадают на лицо. Утром по ещё спящей земле стелется молочной дымкой туман, и воздух по-осеннему холодный и сырой. Небо — сплошная белая пелена. Начинает накрапывать дождик. И в душе возникает какая-то щемящая непонятная грусть: лето кончилось, осень неотвратимо ступила на порог.
Когда долго лежишь в больнице, кажется, что все дни одинаковые. Отличается только картинка за окном и состояние здоровья. Саня только что проснулся и лёжа в постели смотрел в окно, за которым, как сквозь сито, моросил унылый осенний дождик. Было слышно, как дождинки стучатся в стекло, тонкими дорожками стекая вниз. А вчера ещё вовсю светило солнце и даже немного припекало. К Жеке приезжали мама с братьями, и они вместе гуляли в больничном парке. Теперь Жека, когда его навещали из дома, всегда брал с собой Саню. Как правило, это происходило во второй половине дня, ближе к вечеру.
Они усаживались на свободную скамейку подальше от центральной площадки, где ходило меньше больничного гуляющего люда, и разговаривали. Мама рассказывала о подготовке младших в школу: что уже купили, а что ещё предстоит купить, о домашних делах: какой собрали урожай овощей, о заготовках на зиму, про разные проделки мальчишек, о том, что ещё нужно сделать в огороде и о прочих вроде бы на первый взгляд незначительных мелочах, которыми наполнена жизнь их семьи. И всё это пересыпалось шутками и добрым смехом.
Жека очень внимательно слушал неторопливый рассказ матери, давал советы, живо радовался удачным покупкам, сокрушался, что мама без него делает заготовки и работает в огороде: он всегда был первым помощником в домашних делах. И теперь, подозвав братьев, играющих неподалёку в догонялки, причём их взвизги и смех разносились чуть ли не по всему парку, наказывал им помогать маме: ей одной тяжело справляться с домашним хозяйством.
К тому же мать с отцом работали посуточно, и им обоим требовался отдых, особенно отцу. С его напряжённым графиком работы он редко бывал свободен и не всегда мог принять участие в хозяйственных делах, разве что-то отремонтировать-починить да помочь в огороде, когда без мужской силы уже не обойтись. А забот к осени прибавилось, и надо всё успеть: и с огородом, и птичник утеплить до холодов, чтобы куры зимой не мёрзли, и обычные, каждодневные дела никто не отменял: прибрать, сварить, накормить. Да мало ли каких дел нужно переделать, а руки всего две, и зима ждать не будет.