– Я этих гнид на фронте не боялся, а уж сейчас подавно.
– А я слышал, что у вас конфликт случился с Петлюрой. Да и такой, что теперь вам в одном бараке не ужиться…
Гнида мордатая! Наверняка он и слил Петлюре мое участие в «Большой блокаде» в составе войск Львовского округа. Нас тогда придавали на усиление подразделениям НКВД – гоняли «лесных братьев» по всей Западной Украине. А самой операцией – я посмотрел на бабье лицо на портрете – руководил как раз Хрущев.
Я откинулся на стуле, закрыл глаза.
– Именем Украинской Советской Социалистической… – бубнящей скороговоркой трещал судья. Можно было не слушать, что он там рассказывает – слово в слово повторяет прокурорских. Только одна из народных заседателей, лет пятидесяти, полноватая русоволосая женщина в нелепой блузке со странным, будто перекошенным воротником, почему-то мялась и время от времени смотрела на меня непонятно. Не насмотрелась за время суда, что ли?
– …к пятнадцати годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима, – наконец закончил судья.
Я с облегчением вздохнул: за время чтения приговора ноги немного затекли. Молоденький милиционер, стоявший рядом со мной, почему-то очень нервничал при любом моем движении, даже когда я просто переступал с ноги на ногу, и хватался за кобуру пистолета. Наверное, боялся, что я сейчас кого-нибудь разорву и съем. Его, например. Так что стоял я не шевелясь, а то вдруг паренек с перепугу доберется до пистолета и начнет стрелять куда получится. Случайный рикошет – и мне светит вышка.
Народная заседательница, оказывается, ждала конца чтения приговора, чтобы тихо, когда меня уже выводили, задать свой вопрос:
– Как же так, Петр Григорьевич, как вы могли? Вы же фронтовик, всю войну прошли…
– Да я, дорогая моя, эту гниду сколько раз нашел бы, столько и задавил. Потому как раз, что фронтовик.
Я очнулся от воспоминаний, посмотрел на Подгорного.
– Погоны не жмут, капитан?
– Что?!!
– Я говорю, кто ты такой мне предлагать такое? Я до Берлина дошел! Дважды ранен был! Смерти в глаза смотрел – как в твои поросячьи зенки.
Капитан покраснел, подскочил, уже даже рот раскрыл, потом внезапно успокоился, криво улыбнулся:
– Ну, ты сам выбрал свою судьбу, Громов. Эй, надзиратель! Обратно в барак его!
Зашел Казах, мрачно произнес:
– Руки за спэну.
Я заложил руки, и мы пошли обратно. Солнце уже наполовину вылезло, вокруг пели птички, летали бабочки. Так не хотелось умирать…
– Эх, зря ты, Пэ тринадцаты, злил капитана, – вздохнул за спиной Казах. – Погибнешь тэпэрь.
– Иншааллах, – на автомате произнес я.
– Э-э… Ты арабски знаешь? – удивился надзиратель.
– Да нет, был у нас в роте один мусульманин, чеченец, так он постоянно повторял. Как начнут немцы бомбить, так сразу: «На все воля Аллаха».
– Сам-то в Бога веришь?
– В судьбу верю, – буркнул я, ускоряя шаг.
Казах повел меня не к бараку, а прямо к столовой, где уже, к моему удивлению, очереди на входе не было. Заходи и ешь. Я благодарно кивнул ему, поднялся на крыльцо.
Наш отряд был уже внутри, зэки сидели за тремя длинными столами, стучали ложками. Пробираясь через тесноту, от каждой бригады по три арестанта носили на деревянных подносах миски. Обратно уносили пустую посуду. Рядом ошивались «черти» – любители вылизать остатки. Кормили в лагере голодно, едва-едва давали норму, да и ту разворовывали.
Бандеровцы сидели на краю стола, нагло пялились на меня, ухмыляясь. Босой оставил мне место, и даже не тронутая каша стояла на своем месте.
– Пятно слышал, что ночью тебя убивать будут, – зашептал мне вор на ухо. – Уже и заточки из тайников перетащили в барак.
Я скрипнул зубами, вытащил ложку из сапога, принялся есть застывшую кашу. Босой вытащил из-за пазухи мою пайку. Живем! Или нет?
Вывели из зоны быстро, будто подгонял кто. То топтались перед стаканом по полчаса, пока конвой разродится, а сегодня не успели подойти, как уже и ворота открыли, и собачка рычит, слюни роняет. Знаю я тебя, Ладка, рычи, работа твоя такая.
Вот и счет пошел, щупленький сержант, преисполненный собственной значимостью, как на параде начал выкрикивать: «Первая пятерка… вторая… строй держим, сейчас назад загоню, если собьюсь!» Вот и прошли восемь пятерок и два шныря с ящиком обеденным в придачу. Всего сорок два, значит.
И до делянки быстро дошли, как на заказ – минут сорок, и отряд уже внутри временного ограждения. Двое часовых по углам, один возле ворот, остальные – у костерка, который тут же развели шныри.