Утром, еще до рассвета, свекровь поставила самовар, собрала на стол. Надежда Самойловна снова ни до чего не дотронулась.
И только она собралась уходить с Витюшкой в город, чтобы там у знакомых узнать про мужа и сына, как в избе появился староста Авдюхин. Свекровь затряслась, увидя его, а свекор громко засопел, нахмурился, сжимая и разжимая все еще крепкие, заскорузлые кулаки.
Авдюхин, войдя в избу, снял шапку, перекрестился, ласково поздоровался. Ему никто не ответил. Но это нисколько не смутило старосту.
Посмотрев на Надежду Самойловну, Авдюхин покрутил рыжеватой бородой, ухмыльнулся и, не отходя от двери, притворно-добродушным тоном проговорил:
— Давненько, Самойловна, не видались… Что ж, идем в город, сына выручать…
Поняв намек старосты, свекор засуетился. Он хотел незаметно толкнуть невестку, дать ей понять: беги, мол, пока не поздно, а я попридержу его.
Но бежать было уже поздно. У крыльца стояли солдаты, полицаи. Да Надежда Самойловна и не думала бежать. Не хватило бы сил.
Она оделась. Одела сына. Простилась со стариками и вышла на крыльцо.
В Песковатском видели, как повели Чекалину с Витюшкой в город.
Позади конвойных шел Авдюхин и всю дорогу злобно шипел:
— Искореню… Весь чекалинский корень уничтожу…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Еще одну ночь, теперь уже вместе, провели Саша и Митя в сыром, темном подвале комендатуры. Тяжело нависал сверху сводчатый каменный потолок. В решетчатое окошко глядела снаружи ночь, разбрасывая по стенам слабые отблески.
Прижавшись друг к другу, стараясь хоть немного согреться, Саша и Митя лежали на соломе.
— Гриша Штыков держится, — шепотом рассказывал Митя, — вдвоем нас допрашивали и поодиночке. Он ни в чем не признается. Его тоже пытали, били…
«Может быть, он сейчас рядом, за стеной в подвале», — думал Саша, прислушиваясь.
За дверью послышались шаги. Опять кого-нибудь повели или это ходят тюремщики?
Митя вспомнил, как разошелся офицер на допросе.
— Грозился повесить… Как ты думаешь — повесят? — спросил он, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.
— Не посмеют! — Саша крепко, до боли, сжимает зубы. — Нет, Митяй, мы так покорно не умрем! Вот увидишь, еще поживем, наши отобьют. Да мы и сами в случае чего… — наклонившись к уху товарища, Саша шепчет, что надо попытаться бежать, когда выведут из подвала. — Ну и пускай нас застрелят, убьют… Только смелее, не бояться, — говорит он, поблескивая глазами.
Митя молчит.
Саша зябко ежится: опять лихорадит: С трудом поднявшись на ноги, он подходит к окошку. До утра, наверное, долго, очень долго…
Как все болит! Били, пока он не потерял сознание.
Но все же выстоял… Удивительно, сколько в нем силы! Даже и болезнь, корежившая его, отступила, не взяла.
А фашистам тоже не взять. Главное, стиснуть зубы и молчать…
Саша ходит от двери к окошку и обратно, прислушиваясь, как поскрипывает под ногами смерзшаяся солома.
«Бежать… — думает он. — Бежать! Как только откроют дверь, поведут — рвануться вперед… Схватить что попало под руки… Ударить, если схватят, и бежать…» Саша глядит на скорчившегося в углу на связке соломы Митю.
«Нет… Ему не убежать. Он и так с трудом держится на ногах».
Темно и тихо кругом. Долго, очень долго тянется осенняя ночь. Саша ходит, пытаясь согреться. Кружится голова. Ломит и саднит избитое тело. Вчера было теплее, звенела с крыши капель, а ночью подморозило.
Какой сегодня день? Саша, прислонившись к стене, пытается взглянуть в окошко. Он стоит долго, задумавшись, считая по пальцам, вспоминая все дни с момента ухода из партизанского лагеря.
— Среда… — шепчет он. — Четверг… Нет, пятница… — И вдруг словно электрический ток пробежал по телу Саши. — Неужели?! Да ведь сегодня шестое ноября… В самом деле… Точно, шестое ноября… Митя! Митяй!.. — лихорадочно затормошил он своего друга. — Ты знаешь, какой сегодня день?
Митя устало качает головой. Он потерял счет времени с тех пор, как находится здесь, в подвале.
— А я знаю… — возбужденно шепчет Саша. — Сегодня шестое ноября! А завтра годовщина Великой Октябрьской революции!.. Помнишь, как мы в прошлом году ходили на демонстрацию?.. Пели песни… веселились. Я еще тогда фотографировал…
Закрыв глаза, прислонившись горячим лбом к стене, он видит: колышутся красные полотнища знамен на площади. Звучат песни… Эх, если бы только он был на свободе! Саша еще не знает, что бы он тогда сделал. Может быть, пробрался бы в школу и на крыше вывесил флаг. Или бросил бы гранату в комендатуру. Но обязательно что-то такое он сделал бы.