Ей уже семнадцать, и она больше не девчонка, напомнила себе Сашенька. Она ненавидела свою форму воспитанницы: простое белое платье из ситца и муслина, элегантный передник с накрахмаленными крылышками, в которых она выглядела еще более юной и наивной. Теперь она женщина, женщина с секретным заданием. И все же, вопреки всем своим секретам, Сашенька не могла отделаться от мысли о милой Лале, которая поджидает ее в папенькином авто, а на сиденье припасена коробка английского печенья.
Маман Соколова (ко всем преподавательницам следовало обращаться «маман») резко хлопнула в ладоши и прервала Сашенькины грезы. Маленького роста, грузная, с вьющимися волосами и низким грудным голосом, маман прогудела:
— Девушки, пора собирать шитье! Надеюсь, вы славно потрудились на благо наших доблестных воинов, которые не щадят жизни, сражаясь за государя императора и Отечество!
В тот день «работа во имя царя и Отечества» состояла в том, чтобы пришивать пояса к брюкам для простых русских солдат, которые тысячами гибли на поле боя по воле своего главнокомандующего — Николая ІІ. Трудясь, воспитанницы Института не могли удержаться от перешептывания и смешков.
— Следует чрезвычайно старательно отнестись к своей работе, — предупредила маман Соколова. — Плохо пришитый пояс может сам по себе таить угрозу для наших защитников, которые и без того окружены опасностями.
— Они там хранят винтовки? — шепотом спросила Сашенька у своей соседки. Остальные услышали ее вопрос и захихикали. К порученной работе все отнеслись спустя рукава.
Казалось, этот день никогда не кончится. Тягостно тянулись часы: сначала завтрак в главном зале, потом обязательный поклон огромному портрету матушки- государыни, вдовствующей императрице Марии Федоровне, даме с пытливым взглядом и злыми губами…
Но наконец все штаны с пришитыми кое- как поясами были собраны, и маман Соколова опять хлопнула в ладоши.
— Осталась минута до звонка. Но прежде чем вы покинете эти стены, mes enfants , я желаю увидеть лучший реверанс в семестре! А хороший реверанс — это…
— Глубокий реверанс! — хором засмеялись девушки.
— Именно, барышни. Глубокий реверанс, достойный благородных девиц. Вот вы увидите, чем выше положение дамы или девицы в обществе, тем глубже реверанс она делает, когда ее представляют их императорским величествам! Буквально до земли! Продавщицы делают книксен, вот так… — И она слегка присела. Сашенька обменялась взглядом с девушками и прикусила губу, чтобы не рассмеяться. — Но благородные дамы и девицы приседают низко- низко! Колени почти касаются пола — вот так…
И маман Соколова с невероятной ловкостью склонилась в таком глубоком реверансе, что ее колени едва не уперлись в дощатый пол.
— Ну, кто первая?
— Я! — подскочила Сашенька, схватив свои вещи: кожаный ранец с тиснением и холщовый мешок. Ей так не терпелось уйти, что она сделала самый глубокий и аристократичный реверанс, присела даже ниже, чем перед вдовствующей государыней в день святой Екатерины.
— Merci, maman! — произнесла она. За спиной послышался удивленный шепот сокурсниц — она считалась в классе бунтаркой. Но Сашеньке было на все наплевать. С минувшего лета. Лето перевернуло ее жизнь.
Зазвенел звонок, Сашенька уже была в коридоре. Огляделась: высокие, покрытые плесенью потолки, начищенный до блеска паркет, люстры с яркими электрическими лампочками. Она была совершенно одна.
Ее ранец с сияющими золотом буквами — «Баронесса Александра Цейтлина» — висел у нее на плече, однако самое главное свое сокровище она бережно прижимала к груди — безобразный мешок с драгоценными томиками реалистических романов Золя, суровой поэзии Некрасова и бунтарских стихов Маяковского.
Она побежала по коридору к Гранмаман, чей силуэт четко вырисовывался на фоне толпы гувернанток и шоферов, которые приехали забрать юных благородных воспитанниц Смольного. Но было уже поздно. Двери классов распахнулись, и в одно мгновение коридор заполнился смеющимися девочками в белых платьях и белых кружевных передниках, белых чулках и белых мягких туфлях. Подобно снежной лавине они понеслись по коридору к раздевалке. Им навстречу двинулись извозчики — на длинных бородах серебрился иней, — чтобы забрать чемоданы институток. Среди них Сашенька увидела и Пантелеймона, ослепительного в своей новой ало- золотистой форме и фуражке который как загипнотизированный не сводил с нее взгляда.
— Пантелеймон! — окликнула она своего шофера.
— О, мадемуазель Цейтлина! — Он стряхнул с себя снег и за¬рделся.
«Что так смутило известного сердцееда всей нашей женской прислуги?» — удивилась Сашенька и, улыбнувшись шоферу, сказала:
— Да, вот и я. Мой чемодан и сундук в двенадцатом дортуаре возле окна. Минуточку. Это ваша новая форма?
— Да, мадемуазель.
— Кто ее придумал?
— Ваша маменька, баронесса, — пробубнил он в ответ, тяжело поднимаясь по лестнице, ведущей в дортуары.
Сашенька задавалась вопросом: на что он так уставился — на ее ужасную грудь или слишком широкий рот? Встревоженная, она повернула к раздевалке. В конце концов, что такое внешность? Это для тупиц- институток! Внешность — ничто в сравнении с историей, искусством, прогрессом и судьбой. Она улыбнулась про себя тому, что ослепительная униформа Пантелеймона явно свидетельствует о недавнем происхождении богатства Цейтлиных.
Сашенька оказалась первой и в гардеробной. Вся эта комната чем- то напоминала сибирскую тайгу: шелковистые меха — коричневые, золотистые, белые; шапки и меховые накидки с мордочками чернобурки и норки. Она надела шубу, закутала голову в оренбургский пуховый платок, вокруг шеи обернула песцовый палантин и уже направилась к двери, когда помещение наводнили остальные воспитанницы — радостно возбужденные, с раскрасневшимися лицами. Они сбрасывали туфли, надевали сапоги и галоши, снимали со спины кожаные ранцы и закутывались в шубы, беспрестанно болтая.
— Ротмистр Пахлен возвратился с фронта. Он собирается с визитом к мамá и папá, но я знаю, что он придет, чтобы повидаться со мной, — рассказывала маленькая княжна Татьяна своим удивленным одноклассницам. — Он написал мне письмо.