Он смотрел на жену, лежавшую рядом под одеялом. Она еле двигалась, вся серая, на губах — улыбка сумасшедшей. Пятьдесят тысяч франков, а на что те годятся? Все равно, что бахвалиться кучей щебня!
Старого Жан-Пьера, сидевшего на кухне перед маленьким огоньком, горевшим на кучке мусора, звала жена.
— Что такое?
— Думаешь, долго еще это будет продолжаться?
— Никто не знает…
Ненадолго оба умолкли, затем:
— Жан-Пьер, почему ты больше ничего не говоришь? Мне ведь страшно, я мучаюсь.
— Зачем? Нужно верить! — Ему нравилось говорить это слово.
И жена начинала рыдать, не так высоко ставила она свою веру; а Тот, в которого она верила, существовала ли она для Него?
Слезы были повсюду. Вот жена Кленша, которую он бросил с пятью детьми. Никогда еще он ее так не бил. Но увидев, что он открывает дверь, говоря ей: «К счастью, там, куда я иду, обращаться со мной будут лучше!» — она обо всем позабыла. Обо всем, лишь бы он не уходил! Он смеялся: «Ах, ну да, ты ревнуешь! Тем лучше, будет тебе уроком. Подыхайте тут с голода! Там, куда я иду, мяса сколько угодно…» Она, ползая на коленях: «О, умоляю тебя, пожалуйста, только не туда… куда угодно, только не туда, пожалуйста, Кленш!» Все было напрасно. Она осталась одна с пятью детьми. Самый маленький, которому было всего два года, как раз проснулся. Она села на кровати (с которой больше не сходила, положив рядом детей, чтобы попытаться согреть их, у нее уже не было дров): «Мой маленький что с тобой?» — и она прижала его к груди, а малыш: «Ам-ам!» Она поднялась и на ощупь, — керосин давно кончился, — пошла открыть кухонный шкаф. Там оставалось полмешка испорченной муки, которую она разводила в воде, делая кашицу, но малыш больше ее не ел. Она положила немного в чашку и вернулась. Малыш отказался пробовать, он плакал. Остальные дети, проснувшись в кровати, тоже просили хлеба, она спросила себя: «Что мне делать? Пойти и продать себя, как муж?» И сразу же ответила: «Нет, пусть лучше они умрут! Я скажу им, чтобы они ко мне прижались, буду держать их руки, буду дышать им в лицо. Господи, если бы только они могли тихо уйти прежде меня, я бы лежала, дожидаясь смерти, меж ними, мертвыми…» Так она говорила себе, а через несколько домов от нее жил Батист, охотник, у которого гноился большой палец, болезнь дошла до плеча, он гнил заживо. На животе появились зеленые пятна, но он смеялся: «Видит Бог, я был уверен, от чего помру, ан нет, от другого! Тем хуже гангрене, ежели голод вершит дело быстрее! Ей стоило поторопиться!» Так было в его доме. Подобных домов насчитывалось с сотню. Люди ползали на карачках, многие уже не могли стоять, рты были раззявлены, как у животных, слюна стекала по подбородку, были такие, что грызли доски, перемалывали дерево в опилки, чтобы хоть как-то прокормиться. Истребили кошек, собак, даже мышей, вскоре не осталось вообще никаких животных. Напасти сыпались одна за другой, болезни умножали насилие. Пагубные язвы у взрослых, перекрученные тела у детей: не было дома, в котором не лежал бы покойник, люди более не осмеливались выходить их закапывать. Наш любимый отец лежит в кухонном углу на голой земле, все, что мы могли для него сделать — положить подушку под голову, и если мы идем мимо, то отворачиваемся. Маленькому Жюльену не было и двух лет, гроб сделали из сундука. Отец взял банку краски и принялся красить гроб в синий. Может, так он пытался себя обмануть, но было ясно, что, если все продолжится, вскоре он последует за сыном, и для него, скорее всего, никто не сколотит досок. Не на что больше надеяться, разве что сдохнуть в углу, как крыса.
Из харчевни по-прежнему доносилась музыка и слышались взрывы хохота. Были такие, что веселились. А кто помешает к ним присоединиться? Дождавшись, когда придет ночь, — несмотря ни на что их снедал стыд, — многие приоткрывали дверь, проскальзывая наружу. Они направлялись к площади, на которой все было освещено отблесками. Все окна харчевни светились, как прорези абажура. Припав к стене за углом, откуда они лишь высовывали голову, они простирали взгляды и руки туда с жадностью. Они видели столы, где стояло вино, сидящих за столами мужчин и женщин. Всякий раз, как открывалась дверь, веяло жаром, доносились запахи мяса и всевозможных вкусных вещей. Они цеплялись за камни, упиваясь запахами. И вскоре не могли сдерживаться. Их хватало за плечи, толкало в спину. Они входили, подымали руки, валились под стол.
Тогда вопили: «Еще один!» Но они ничего не видели, ничего не слышали. Они могли распознать только, что им принесли еду, а делали это незамедлительно. И они набрасывались на еду, как пес, что не ел трое суток.
*