Когда медный чайник на спиртовке принимается петь, говоришь лишь о том, что творится на самом деле. Фарфоровый фильтр готов, кофейные зерна смолоты, из металлической коробочки взята еще горсть, зерна высыпаны в мельницу, зажатую меж коленок, крутится ручка. И вот слышится шум падающих капель, — отчетливо, вокруг полная тишина, — словно бьют настенные часики.
Сидеть за столом, не двигаясь, писать лишь то, что видишь.
Этим утром, как всегда, видишь озеро, которое, правда, почти полностью спрятано за окаемкой плоского яруса, на котором стоит дом, горы тоже почти скрыты деревьями. Писать лишь то, что видишь. Видишь лишь то, что все это очень красиво, все совершенно спокойно. Вначале слышались только звуки падающих капель, затем раздался птичий крик, птица умолкла, звучит голос соседки, вышедшей на балкон.
Вновь окунаю перо в чернильницу. Я буду жить еще какое-то время. Я смотрю, сколько хватает сил. Вещи, я смотрю на вас, я вижу вас. Две, три, четыре, я пытаюсь вас сосчитать. Когда счет закончится? Сколько вас? Кто вы такие? Зачем вы? Снова пробило восемь, Бессон — извозчик — беспрестанно бранясь и болтая, запрягает лошадь возле сарая, гремит о мостовую ведром. Как и каждое утро, слышен его громкий голос, шарканье сандалий. Громкий голос, шарканье сандалий на деревянной подошве, и время, проходит время… Голова Бессона показывается за малинником. На голове соломенная шляпа, лицо в профиль. Бессон спускается по трем ступенькам, трижды встряхивая головой, вот он анфас. Подошел ближе. Перед ним лошадь. Он уже на сиденье. Меж тополями и туями покачивается обшитый бахромой кремовый зонтик. На сливовом дереве еще остались плоды, Бессон кнутом сшибает себе один.
Слива падает на зонтик. Идет время. Писать лишь о том, что видишь. Тихо наблюдать за тем, что творится. Все проходит перед нами, все идет своим чередом, ветви то подымаются, то опускаются, и с каждой секундой цветок раскрывается все больше, хотя никто об этом не знает, листок колышется, крутится на стебельке, показывая временами обратную сторону, и по-прежнему сочится вода из фильтра.
Снова упала капля, отмеряя время, будто маленькие настенные часики, которые почти опустели, постепенно высвободив все, что в них заключалось…
За выкрашенной серым дощатой калиткой двора едет трамвай. Я сажусь в него. Прохожу в переднюю часть вагона, где висит табличка: «Разговаривать с вагоновожатым запрещено». Он сидит прямо под ней. И все с ним разговаривают. Окошки распахнуты, чтобы шел воздух. Возле меня два-три человека. Один говорит:
— На десять лет раньше, на десять лет позже…
И пожимает плечами.
Другой спрашивает:
— Сколько тебе лет?
— Пятьдесят три.
И тишина. Через какое-то время кто-то заговаривает опять:
— Десять лет не так уж и мало!
Это вагоновожатый. Он обернулся.
Невысокий человечек в сером пиджаке, худой, бледный, с гнилыми зубами, у которого есть лишь его жизнь, обернулся: для него десять лет — это довольно много.
Ему отвечают:
— Ну, а чего ты хочешь?
Умудренные, они начинают перебрасываться словами, трамвай проезжает под деревом, под другим, опять под деревом вдоль проводов, и один говорит:
— Разница только в том, что уйдем все вместе, а не поодиночке.
— Может, так даже лучше, кто знает?
Он улыбается, держа во рту затухающую коротенькую трубку, отводя руку назад и берясь за железную перекладину, преграждающую вход в трамвай. От того ли слова их мудры, что они прожили долгую жизнь?
Тот, что курит трубку, улыбается, пожимает плечами…
И вдруг становится видно, что перед вокзалом полно народа. У дверей касс непрерывно останавливаются автомобили, на которых громоздится багаж, вдвое больше самих машин. Гудок поезда взвивается выше свода центрального павильона, откуда падает, словно внезапно прервали струю воды. Время утренних скорых поездов: до Симплона, до Бернского Оберланда. Можно подумать, люди бегут в горы. Почтальоны, как всегда, стоят группкой на площади, держа на руках перевязанные стопки газет, доходящие до самого подбородка. Они заходят в трамвай, человек десять. И последний, извиняясь за неудобства:
— Надо было видеть эти поезда! Люди дрались за места. Народ стоял даже на ступеньках!.. Трамвай отправился дальше. Разговор продолжился. Дребезжание трамвая, автомобили, грузовики, улицы. И самый старый из почтальонов, пузатый толстяк, с которого пот тек ручьями, капая с густых бровей:
— Говорят, каждый день будет на градус жарче…
— Да-да.
— Сегодня 39°, завтра 40°, 41°… 50°… 100°… Черт побери!