«Разговаривать с вагоновожатым запрещено!» — когда никто с ним не говорит, он заговаривает с вами сам.
Пока трамвай поднимается по широкой прямой улице, он опять поворачивается, демонстрируя черные усики на лице цвета золы:
— Где вы такое вычитали?.. Черт вас возьми!
И резко ударяет каблуком по рычагу.
Люди расстегивают пиджаки, надетые поверх хлопчатобумажных фланелевых рубашек, наполовину расстегнутых, демонстрирующих шею и грудь. Кто-то сдвигает кепку. И люди, будто виноградная гроздь, то подаются вперед, то откидываются назад в зависимости от того, как идет трамвай, один смеется, другой курит трубку, и снова человек с трубкой:
— Хорошая будет компания! — Он улыбается.
И все видят, что возле национального банка уже выстроилось полицейское оцепление.
8
Еще все видели, что пришел расклейщик афиш. Лист бумаги с напечатанным черным по белому текстом был сложен вчетверо в переднем кармане халата.
У него было ведерко с клеем. Справа была заклеена нога заклинательницы змей, слева — заголовок пьесы, которую собирался дать гастролирующий театр: порядок никого более не волновал. Развернув бумагу, мужчина приклеил ее с двух сторон и прошелся поверх щеткой.
Подошли люди, принялись читать. Это было воззвание Государственного совета. Правительство взывало к благоразумию граждан. Но то, что должно людей успокаивать, лишь сеет меж ними тревогу. В воображении возникают образы. И все, что предстает взору, под эти образы неминуемо подстраивается. Зарождается смутное опасение, и оно только растет. И вот оно уже заставляет вас иначе смотреть на вещи, у вас меняется цвет лица, на нем написано опасение, оно передается тому, с кем вы только что виделись. Однако ни над крышами, ни на восьми стенах колокольни, ни там, где колышется в воздухе взвесь из солнечного света, черных пятен ветвей и пыли, пока ничего не заметно. Это происходит в сердце, в первом услышавшем сердце. В голове с коротко остриженными или длинными волосами, то есть там, где есть разум, понимание, что у всего есть начало и конец. Так что же, это конец?!
Я вышел из трамвая, довезшего меня до центрального киоска, который посыльные разрисовали зелено-коричневыми, желто-розовыми и синими голубками. Правда ли, что все вокруг двигаются быстрее, или мне только так кажется? Все эти люди — местные месье, обычно напускающие на себя холодный, серьезный вид людей степенных, не думающих ни о чем, кроме себя, — совершенно переменились, они подходят друг к другу, машут руками. Все они здесь, пока что. Я тоже стою на солнце, палящем как никогда. Очертания крыш на фоне неба дрожат. Я пришел, думая о чем-то невероятно значимом, не зная, происходит ли это внутри меня самого или где-то снаружи. Мимо прошли пожарные, опоясанные ремнями, в касках с медными гребнями. Пробило девять. Девять ударов обрушиваются на вас, словно обломки скал, валящиеся один за другим с гулом, перекрывающим любой другой шум.
Люди поворачивались к солнцу: «Оно еще здесь?» Оно было еще здесь.
И все время витала в воздухе угроза конца, и неизвестно было, когда он наступит, на какой или между какими из двенадцати начертанных наверху черным по белому римских цифр окажется стрелка, идущая пока от цифры к цифре.
Будто начался закат, но происходил он внутри и был нового, непривычного цвета, сам свет был как будто иной, новый, и, освещая все вокруг, все предметы, высвечивая идущих мимо женщин с оголенными руками, свет мерк…
9
Было слышно:
— Они что, боятся?.. Да, они там боятся. А мы нет!
Было слышно еще:
— Они бегут! Пусть бегут!
Это было в нижних кварталах.
— Мы останемся там, где жили. И воспользуемся этим. Вот что я скажу, пусть все катится к чертовой матери!..
Кто-то неистово пытался сыграть на аккордеоне. Пивная кружка с переливающейся через край пеной отражалась в оконном стекле, демонстрируя оттенки белого и коричневого.
— Да не так же! — Сказал человек в углу — тому, с аккордеоном. — Не так! Ты не то играешь! Ты должен играть по-другому. Сегодня у всех все по-другому, все вокруг по-другому… Быстрее!.. Вот так!.. Давай!..
И принялся петь, вступив во бремя короткой паузы. За грязным окном с перештопанными кисейными занавесками виднелся столик, два столика…
Там, в нижних кварталах, на дне города, меж двух холмов, где все сокрыто, потаенно, плохо освещено, где город нависает сверху, давя всем весом, препятствуя дневному свету спуститься ниже, мешая движению воздуха, какой-то человек играет на аккордеоне, другой поет, приговаривая: «Вот и наступила свобода!»