Что же удивительного в том, что однажды ему надоело постоянно переходить с места на место?
— Но теперь я доволен, я среди друзей.
— И то правда!
Но кто-то из слушателей продолжил:
— А где вы научились ремеслу башмачника?
— Ах, ну конечно, забыл! В Германии.
— В Германии?!
*
В деревне был лишь один человек, продолжавший твердить: «Остерегайтесь!» Проходя мимо дома Браншю, он отворачивался.
Это был Люк. Правда, слыл он за умалишенного. Он учился на священника, потом — на нотариуса, но у него никогда не было профессии; жил он у сестры, что приютила его, иначе он бы помер от голода.
Дни напролет он читал толстенные книги или прогуливался по деревне, останавливаясь перед домами и взывая, как он говорил, к людям, дабы они «чтили заповеди». Обветшалую шляпу-котелок он натягивал до самых ушей, густая борода была нечесаной, носил он нечто наподобие истрепанного в бахрому сюртука. Мальчишки на улице кидались в него камнями.
Он останавливался и оборачивался к ним, грозя кулаком.
Он был из тех, кто иногда попадается на глаза, кто, не в силах устроиться в жизни, ушел в мир воображаемого, откуда порой спускается, взволнованно жестикулируя, говоря невразумительные фразы. Но никто таких людей не боится. В конце концов, они перестают удивлять. И годятся лишь на то, чтоб посмеяться над ними.
Так что когда Люк принялся поносить Браншю, все лишь пожимали плечами и советовали ему пойти покричать где-нибудь в другом месте.
И он кричал дальше.
Впрочем, жил в деревне еще один башмачник, звали его Жак Мюзи. Это был бедный парень, вечно больной, печальный, со впалыми щеками, очень худой, сутулый, и часто лавка его много дней кряду стояла закрытой, он был не в состоянии работать. Он часто заставлял ждать, когда работа будет готова, и если она еще у него была, то лишь потому, что его жалели. Правда, жалость у человека проявляется чаще всего только по воскресеньям, это как нарядная одежда, ее не каждый день надевают. Когда люди узнали, насколько хорошо делает свое дело Браншю и как мало берет, Жака все оставили. И напрасно он теперь все время сидел в лавке, не сходя с низенького стульчика, никто не приходил. Он смотрел за окошко, видел, как маленькие девочки играют в «ад и рай», подталкивая мысками плоский камушек в прочерченных палочкой по земле клетках, проходил час, затем другой, никто не приносил больше, ставя на прилавок, где прежде он их осматривал, ни единой пары ботинок. Он прождал две недели, три, неизвестно, на что он жил. Однажды утром его лавка стояла закрытой. Вероятно, он заболел, но никто о нем не побеспокоился. Прошло еще два или три дня. И случайно, на четвертый, кажется, день соседка увидела его за дверью повесившимся. От него уже пахло и тело его почернело.
В колокола по нему не звонили, зарыли, как собаку, в углу. И сразу позабыли, и само происшествие было вскоре забыто, висельников у нас видят не так уж редко, и только Люк, воспользовавшись случаем, кричал еще громче:
— Видите?!
Его спрашивали:
— Ты о чем?
— Был я прав, когда говорил вам остерегаться?!
И вот, Жак Мюзи помер!
— Жак Мюзи? А кто это? То, что одних делает счастливыми, другим несет горе. Всегда так было и всегда так будет.
Таков еще один способ смиряться с жизнью, может быть, это мудрость. Люк так и продолжал кричать и расхаживал по улицам, тряся головой.
II
Знаки стали появляться гораздо позже. Прошло три или четыре месяца с тех пор, как Браншю обосновался в деревне.
Это случилось в начале октября. Однажды утром, когда Батист, охотник, целился в зайца, ружье у него в руках разорвало.
Его усадили на кучу хвороста перед домом, женщины принесли таз с водой, та вмиг сделалась алой. А он, хоть и был крепким малым, увидев, сколько натекло крови, побелел как полотно. «Боже, — говорили женщины, — вот ведь беда!» Меж тем сердечная мышца продолжала выталкивать кровь тонкой струйкой наружу, и остановить ее удалось, только когда принесли паутину и толстым слоем наложили на рану.