Он упал на стул. И больше не двигался. Она тоже не двигалась…
Продолжавшему улыбаться Виттозу не потребовалось отступать дальше. Он сощурил глаз под широкими полями шляпы с двумя черными шелковыми завязками и повернулся к вам (хотя вас там не было), указывая большим пальцем поверх плеча на окошко.
Ему так хорошо, как еще никогда не было. Единственное, что немного мешает, — язык. У него слишком большой язык. Он постоянно жует, пережевывает язык, который занимает весь рот, мешает говорить.
Но идти не мешает. К тому же сейчас никого, кто мог бы воспрепятствовать делать, что хочется, посреди большой пологой центральной улицы, плавно спускающейся к озеру, по которой Виттоз мог дойти до конца. И вот он замечает, что потихоньку, шаг за шагом заходит в воду. Шаги вдруг даются сложнее из-за отяжелевших башмаков, словно кто-то хватает за ноги, он озирается. Ему становится еще веселее. Озеро поднялось выше набережной: Виттоз намеревается снять шляпу, но думает, что такие шляпы обычно не снимают, он делает реверанс. Вода доходит до колен, смешно. Большие, светлые и зеленоватые стволы платанов растут теперь не из земли, а из озера, поднявшегося до жилищ. Вода залила палисадники, разлилась среди кустов черной и красной смородины, массивных георгин и высоких мальв. Добралась до ножек скамейки у двери и, осмелев, подбирается к кухне. Виттоза это смешит, Виттоз пускается в пляс. Виттоз видит всю эту воду, он прыгает по ней на одной ножке, осторожно приподымая юбку пальцами, как барышни на балах. Когда танцевать надоедает, он принимается звать. Ему хочется, чтобы кто-нибудь пришел, он не желает веселиться один, это понятно, гораздо веселее, когда людей много. Он зовет как может, у него не вполне получается. Он заглядывает в одну из кухонь: «Эй, вы идете?.. Анриу! Это ты? Ты идешь?..» Ему отвечают. Он: «Ах, это ты…» Он понимает, что ошибся. Это за грубой холщовой занавеской мычит корова с переполненным выменем, мучимая жаждой и голодом, вот замычала другая, а теперь и третья, они ведь всегда вторят друг другу. Виттоз расхохотался: «Только не вы!..» А потом сказал себе: «Никого уже не осталось!» Будто вечер праздничного дня, когда все веселятся, танцуют во время ежегодных гуляний. Он воротился на дорогу. Поднимается по улице, по которой недавно спускался. О! Кто-то появился! «Так, ладно! Сейчас я его разговорю!» Возле амбарной двери наклоняется: «Слышь!? — по-прежнему, едва ворочая языком, — Слышь!?» Должно быть, тот спит, какой крепкий у него сон! Виттоз трясет его. Только, пока он его трясет, тот словно разваливается: упавшие руки не двигаются, голова, свесившись набок, так и лежит. Виттоз несколько удивился. Потом, оглядев человека, пожал плечами: «Что ж, тем хуже для тебя!» И снова зовет. Он уже в другом квартале: тут ни следа воды, земля невероятно сухая и твердая. Метя юбкой, он оставляет позади облако пыли. Он ходил, звал, терпение у него кончается: «Черт подери! Они что, смеются надо мной?!» Он злится. Откликается опять корова. «О, только не ты!» Воет собака, как бывает, когда из-за леса показывается луна. «Пошла прочь!» Он забыл, что на нем юбка, идет привычным ходом. Вот лежат все вповалку, он толкает их ногой. Особо не церемонится: «Вставайте! Идем!» Они растянулись по земле. «Куча бездельников!» Они лежат перед домами, сидят возле стен или на лавках, головы свесились. Он подходит к одному, обеими руками берет за голову, приподымает: «Слышишь?! Эй! Идешь или нет?!»
Его самого хватают. Руки вцепляются в болтающийся корсаж, обвивают шею. Он разевает рот, валится на мостовую, другой валится на него, продолжая сжимать, сжимать, сжимать, сжимать все сильнее до тех пор, пока в глотке не слышится лишь едва различимое бульканье, как в опустевшем садовом шланге…
Единственный, последний корабль на озере. Высится мачта. Это корабль Паншо.
Корабль братьев Паншо, Эдуара и Жюля. Эдуар спрашивает Жюля:
— Ну, что думаешь?
Он показывает на воду, качает головой:
— С нашим ремеслом покончено.
Он зачерпнул рукой застоявшуюся озерную воду. Она уже не такая, как прежде: мутная, мертвая.
И снова:
— Жюль, что думаешь?
Сама собой совершалась незаметная работа возле газовых труб, на конце одной появился огонек и шел вдоль нее все глубже, устремляясь в подвал.
Дома клонятся друг за другом, склоняются, словно уснув. Валится с потолков штукатурка, обваливаются потолки, исчезают углы.
Большие электрические турбины на берегу Роны продолжают вертеться вхолостую, по-прежнему совершая тысячу двести оборотов в минуту: среди ночи полыхает невероятное розовое свечение.