Надо было пройти сквозь леса. За ними вновь начинались луга. Четвертая часть пути пролегала через луга, где перед верхней деревней располагалась нижняя маленькая деревушка. На склоне было что-то наподобие зеленого острова, напоминавшего издалека круглое пятно или залысину, место на голове у лошади, которым она, порой падая, ударяется, и где шкура кажется более светлой. В центре стояла деревушка, уменьшенная копия настоящей деревни. Крошечные домики, уменьшенные копии домиков, в которых тем не менее имелась кухня и спальня, приходили сюда на одну-две недели во время сенокоса и чтобы пасти скот. Обычно такие деревушки располагаются над настоящими, здесь же было наоборот. Путь пролегал мимо первой деревушки, вы спрашивали себя, как же она еще держится, как она еще не соскользнула со склона, как сани, которые едва можно удержать наверху, упершись ногами. Тем не менее, она стояла на месте. И вы шли мимо. Склон становился еще более суровым, что казалось невероятным, невозможным, но внезапно он круто брал вверх, горные пласты громоздились один на другой, чернея впереди, там росли сосны. Черно-красные, приглушенно красные, сверху был черный, и вы шли под черным среди красного, по горным карнизам, вдоль них, виляя, шла и тропинка. Даже здесь деревья выпрастываются из расщелин, устремляются ввысь, вкривь тянут стволы, широкими мазками рисуя картину в пространстве, которое местами скрывают, и вот вновь разверзается бездонная пропасть, и вы парите над нею.
Надо было еще долго идти вверх, это было уже выше мест, где росли деревья. В какой-то момент склон обрывался. Перед вами представала настоящая деревня, простершаяся надо всем, когда уже неизвестно, на что смотреть и куда смотреть, и вот — деревня, перед которой или позади которой — ничего, великая пустота, и пустота эта вас призывала…
Одна из подобных деревень, которая, если подниматься к ней снизу, кажется бурой и белой, а сверху — оловянной из-за аспидных крыш, круглой, замкнутой, сжавшейся в тесном пространстве, круглой и плоской, изборожденной улочками, словно лепешка, которую дети пекут из глины, а потом бросают на солнце.
Чуть выше выглядывала церковь. Вокруг церкви кладбище. С одной стороны выдавался портик, а с другой поднималась неказисто оштукатуренная колокольня из серого камня…
Тогда, в то последнее утро у звонаря, шедшего, скрючившись, на ветру, подставлявшего ветру спину, времени было в обрез.
Ветер задул невероятный, звонарь был вынужден, пробираясь по улице, опираться руками о стены, потом, дальше — об откос, ногами он нащупывал перед собой землю.
Добравшись до колокольни, он чуть не свалился на плиты. К счастью, рядом была веревка, спускавшаяся сверху через небольшие отверстия в двух или трех перекрытиях. Он нащупал ее, засаленную от его собственных прикосновений, и ухватился.
Другим было не легче. Они оставались в домах, балки шатались и трещали, как мачта, пол ходил ходуном, будто палуба. В последний день они тоже пытались ухватиться за ручку двери, ногами нащупывали опору, передвигаясь с большой тяжестью, пол то поднимало вверх, то кидало вниз. И также они закружились на ветру, подставляя порывам спины. Вокруг все трещало, двигалось, обваливалось: вот двое или трое вдали поднимаются по улочкам — отец, мать, дети; мать прижимает к себе самого маленького, завернутого в шаль, остальные держатся за ее юбку, первым идет отец; идут, как могут, падая, поднимаясь, держа рукой шляпу, чтобы не улетела, поджав губы…
Сойдите вниз, горы, падите на них — они вас уже не боятся, они укрылись от вас, они уже вошли в церковь.