Она замолчала. И снова:
— Скажите же, Пьер Шемен, что мы были за люди? Почему я здесь?
— Это великая тайна.
Поскольку мимо по-прежнему шли люди, она обратилась к ним:
— А вы? Вы знаете, почему?
Они останавливались перед ней в лунном свете на мощеной улочке, сплошь усеянной посверкивавшими соломенными былинками, и отвечали то же, что и Шемен:
— Это великая тайна.
Она поднялась.
— Значит, вы не все знаете.
Она поднялась, вернулась к себе; когда она входила в дом, в руках у нее был розовый сверток.
— Вы видите? Вы это видите?
Все говорили, что да, видят.
— Это он! Он снова со мной! Я нашла его!
III
Их было около трехсот из тех тысяч и тысяч, что жили ранее. Около трехсот призванных на горном ярусе, воссозданном для них по образам минувшего; наверху горной лестницы, склон которой был словно специально устроен так, чтобы на ровной местности расположилась деревня и в те времена, когда опускали они покойников в землю и сами в нее ложились, все легли ровно.
Крыши по-прежнему были покрыты дранкой или листами шифера. Как и прежде, дома располагались поближе друг к другу у церкви, теснясь вокруг высокой каменной колокольни, подобно овцам, теснящимся вокруг пастуха.
В минувшие времена земля эта была настолько прекрасна, что и теперь напоминала себя прежнюю; вначале она показалась бы и вовсе не изменившейся (если не брать в счет прозрачного ясного воздуха и невероятного света) тому, кто добрался бы сюда, вскарабкавшись по крутой тропинке, склон за которой вдруг обрывался, все будто пропадало, и вдруг перед глазами представал целый мир.
Из всех времен года осталось только одно, самое прекрасное. Они в любое время ходили на поля, в любое время подымая снопы, похожие на низеньких женщин в огромных юбках, что группками болтают в угодьях.
Прежде наставала зима. Зима, когда все болели, зима сама по себе время больное. Теперь зимы не было.
Они более не работали, как прежде, по необходимости и из нужды, лишь бы не умереть. Они работали ради удовольствия, работали, чтобы иметь возможность себя выразить.
Они шли, поводя руками, будто за одними нотами следовали другие. Все было музыкой, все, что говорится, рассказывается, происходит, творится, делается и думается.
Почва была настолько плодородна, что больше не требовалось удобрять ее навозом. Человеку, сажающему дерево, следовало только выкопать ямку и, придерживая ствол, бывший пока тоньше рукоятки всякого инструмента, вверить его земле, такой, какой она была нам дарована заново.
Мимо шли люди, они смотрели. Старый Сарман, охотник Бонвен, золотоискатель Морис Продюи. Они остановились, сказали:
— Земля — прекрасна!
И человек, сажавший дерево, тоже сказал:
— Земля — прекрасна!
Как легко жить: все мы друзья, целый отряд друзей.
Они снова принялись за прежние занятия, и каждый делал свое, но не по необходимости; все полдничали под деревьями, женщины в четыре часа дня, как прежде, приносили мужчинам полдник и доставали чашки, снимали крышки с бидонов, в которых приносили кофе с молоком, а потом и сами, подобрав юбки, садились среди цветущих маргариток, лютиков, анемон, безвременников, желтых, белых или лиловых крокусов, — цветы все цвели одновременно — в тени ветвей, и сквозь просветы меж листьев, словно сквозь губку, лился солнечный свет, кто-то прислонялся головой к стволу, касаясь коры, шиньон сползал на сторону — черный шиньон с густыми косами, в которые воткнут медный гребень.
Времени у нас достаточно, ничто нам больше не угрожало. Они оставались там столько, сколько хотели, а потом, когда хотели, возвращались домой. И снова оказывались на кухнях, где чувствовали себя счастливыми, все было им мило, все было вымыто, расставлено по местам; наступал вечер, слышался пастуший рожок Терез Мен, спускавшейся со стадом коз с гор.
Каждый вечер, возвращаясь в деревню, Терез дудела в медный рожок и точно так же делала по утрам, покидая деревню, дабы люди могли привести животных или забрать.
IV
Столяру Шемену больше не требовалось делать гробы. Такова еще одна великая перемена: больше не надо было сколачивать дрянные доски, как прежде, когда звонил колокол мертвых и люди говорили: «Ты слышал?» И это был чей-то сын или брат, или отец, или просто кузен, тогда шли и стучали в дверь к Шемену: