Ведь это была еще одна вещь, которую следовало узнать. Этого нет в действительности, это живопись, все это нарисовано… этого нет в природе, но есть в человеческом сердце. Все это человек берет изнутри и изображает. Узнает ли Бе себя?
А тот какое-то время ничего не говорил, стоял неподвижно, показывая лишь великое удивление и признаки прилагаемых им усилий, потом медленно его губы разжались, он стоял, раскрыв рот.
— Это… Шемен, это вот ты.
Он посмотрел на Шемена.
Он посмотрел на настоящего Шемена, потом на нарисованного:
— Это ты!
Шемен закивал.
— А это, это вот дом, — он потрогал его пальцем. — Это дерево, это родник…
Он вопрошающе посмотрел на вас, все вновь закивали; и он, воодушевленный:
— Это люди на лавочках, это маленькая девочка, мул… О! Я понимаю, я все понимаю.
Все, кто был здесь, пожали ему руку; потом они вышли, все вчетвером, чтобы пропустить по стаканчику.
Кафе называлось «Друзья». Так гласила вывеска, на которой под названием красовались две сжатые в приветственном жесте руки в кружевных манжетах. И вновь это был рисунок, отчего Бе некоторое время опять стоял в нерешительности, вот снова принялся повторять:
— Нет же, нет, я выздоровел!
Тогда послышался еще голос:
— И я тоже, и я выздоровел!
Это был Шерминьон, в прежней жизни ему отрезали ногу. Он ходил, показывая, что у него снова есть обе ноги.
Он двигал ими, сначала одной, потом другой, в грубых полушерстяных коричневых и пожелтевших на коленях брюках и подкованных башмаках с латунной отделкой:
— И ведь не поддельная, — смеялся он, — хотя они, конечно, изготавливали отличнейшие протезы, вспомните-ка, после великой войны, и дали мне один, но это плоть, самая настоящая плоть как она есть…
— Хотите посмотреть? — продолжал он и поднимал штанины.
Бе смотрел, у Шерминьона были две ноги, и он кричал Бе:
— Я иду на своих двоих!
А Бе ему отвечал:
— Я вижу!
И поскольку каждый приходил с собственной историей, сидевший в углу золотоискатель Морис начал рассказывать свою, ведь он тоже излечился от прежней болезни.
— Что до меня, то я с помощью лозы искал золото, думал, что золото приносит счастье. Мы ходили в места, где оно водится, как мы полагали. Лоза наклоняется чуть больше или чуть меньше, в зависимости от силы того, что ее влечет. Однажды мой брат, державший выпас у скал Биз, нашел сверкающий камень, разбил его другим камнем, и получилось с кофейную ложку желтого порошка, он мне его показал. Я сказал себе: «Оно там есть!» Надо вам признаться, у меня был дар. Теперь я знаю, что дар исходил от дьявола, но тогда я этого не понимал. Я сказал брату: «Покажешь мне место? Мы все поделим!» В прежней жизни мы полагались лишь на преходящие блага. Мы вышли в ночь, забрались выше, чем стояли леса, выше, чем росла трава, оставив эти богатства, посланные нам Богом, позади, дабы со всех сторон, сколько хватало взгляда, нас не окружало более ничего хорошего. Посейте там зерно, и вы увидите! Попытайтесь посадить там картошку! Земля скверная, земля проклятая, земля, помещенная Господом Богом нарочно выше любой другой, подальше, но нас искушал демон. Поднялось солнце, с нас градом лил пот. Это то место, где одни камни, вы ведь знаете, прямо под скалами Биз, и чем выше поднимаешься, тем оно круче, но мы продолжали идти. Время от времени я спрашивал брата: «Это здесь?» Он отвечал: «Нет еще». В конце концов мы пришли к подножию скал, на тех скалах были пятна ржавчины. И ничего больше не имело для меня значения, кроме тех пятен. Металлы притягивают друг друга, и посредством следов железа золото вновь воззвало ко мне. Я рассказываю вам о временах на земле, когда сердца наши выпрыгивали из груди… О, нужда! Нужда и безумие! Склон был шесть или семь сотен футов высотой, где-то гладкий, как ладонь, а в других местах — изборожденный выступами, трещинами, расселинами, карнизами, но нас это не останавливало. Жан следовал за мной молча. Мы молча понимали друг друга. Между нами уже был тайный сговор, что мы пойдем до конца, любой ценой. Надо было цепляться руками и краями подошв, все выше толкать друг друга спиной или коленками, как трубочисты, оказываться порой на выступах не шире ступни, а потом хвататься за осыпавшийся комьями скользкий дерн, но ничто нас не останавливало, ибо нас захватил демон. И в конце, когда мы оказались в месте, похожем на широкий уступ, пологий такой скат, где уже не было травы, а только чистая и растрескавшаяся порода…
Он вдруг замолк (и, может быть, если бы на него взглянули пристальнее, увидели бы, как блестят у него глаза) и затем продолжил:
— И вдруг лоза стала тянуть прямо вниз. К счастью, я крепко ее держал, иначе бы она выпала, настолько толчок был сильным. Словно ударила хвостом форель. Мы побледнели. У нас перехватило дыхание. Мы уставились друг на друга. И в то же самое время не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Уже не знаю, который был час, время больше ничего не значило, а ведь я, не чувствуя этого, губил то небольшое число дней, что нам дарованы свыше. Мне следовало прятаться от людей и лгать. Каменистая дорога была слишком длинной и утомительной, я спускался со скал на веревке. Это мы с братом ее закрепили, и, как только я заканчивал работу и подымался, сразу ее убирал. Я работал голый, как сосланные на каторгу, не имея воды, кроме той, что приносил в бочонке, не имея ничего, кроме небольшого количества воды, хлеба и сыра. От зари до зари. С раннего утра и до позднего вечера. Совсем голый, то под палящим солнцем, то под затяжными дождями и грозами, не имея инструментов, кроме мотыги с лопатой, копая вначале мотыгой, а потом выбрасывая осколки лопатой, всегда один, не с кем обмолвиться словом, ничего, чтобы отвлечься, кроме дыры под ногами, в которую я погружался все глубже. Я чувствовал, как по телу течет выделяемая им влага, будто шел дождь, с меня лило, и вокруг на скалах оставались черные пятна: мне было все равно, что это за дождь, идет ли то настоящий дождь; говорю, я был безразличен к миру, ко всем хорошим, прекрасным вещам мира и к тому, что истинно. Я добрался до глубины трех метров, ничего еще не найдя, брат спрашивал меня: «Ну что?» Я отвечал: «Ничего!» Я страшно исхудал. И снова брат спрашивал: «Ну что?» И снова я отвечал: «Ничего!» Но чувствовал, что он смотрит на меня с недоверием. И так продолжалось еще какое-то время, а потом однажды, когда я отдыхал, сидя возле ямы, я услышал, как катятся камни. Брат следил за мной, забравшись по склону чуть выше…