— Осторожно, мадемуазель!..
И они:
— Сколько стоит?..
Одна держала красный платок с желтыми узорами, у другой в руках были кружева, у третьей — еще что-то, у четвертой — еще.
— Сколько стоит? — переспросил Матиас. — По-разному. Зависит от того, чего вы заслуживаете. Надо вначале мне на вас посмотреть… О, да мне кажется, мы знакомы!
— Конечно, знакомы! Мы всегда у вас покупали… Неужто не помните? В прежние времена… Когда все были бедными…
А Матиас:
— В прежние времена продавали за деньги, теперь деньги ни к чему…
Теперь он за деньги уже ничего не продавал.
— Хотите этот платок? Споете мне песню?
Так он и сказал толстушке Мари, сказал:
— Спой мне песню из прежней жизни, Мари, и будет тебе платок! Мари отвела взгляд в сторону, она была немного стыдлива; но ей так хотелось платок, что желание перевесило:
— А какую?
— Какую хочешь.
— Спеть «Утешь мое сердце!»?
И остальные девушки:
— О, да! Да, «Утешь мое сердце!» Она такая красивая!
И толстушка Мари спела и получила платок.
Люси понравилось зеркальце. Ей не пришлось петь, Матиас сказал:
— Я просто хочу, чтобы ты была рада!
Множество свертков разошлось без надобности открывать кошелек, надо было открыть лишь сердце. И вот подошли Августин с Августеном; Августин сразу же принялась копаться в корзинах; она отыскала коробочку: внутри лежало коралловое ожерелье с застежкой из серебра.
Она сразу закрыла коробочку, колье должно стоить очень дорого, но Августен все видел, он повернулся к Матиасу.
Матиас смеялся.
— Вы хотите узнать цену?.. И то правда, вы ведь только пришли… Что ж, для вас цена такова — любить друг друга еще сильнее…
И Августен ответил:
— О! Не знаю, смогу ли…
— Хотя бы попытайтесь…
Колье висело у него в руке:
— Обещаете?.. Раз… Два… Три… Продано!
Какая радость была во всем и какое спокойствие! По канавкам бежала вода, тихо разговаривая сама с собою, будто ученик повторяет урок. Тень рябин на дороге вся в маленьких просветах, как сито. Августин надела колье, толстушка Мари повязала на голову платок, у Люси в руках сияло зеркальце, у Анжел в свертке лежали сложенные ленты; вокруг белого терна дрожал синеватый воздух, в котором порхали бабочки.
На колокольне пробило одиннадцать. Час, когда мужчины возвращаются с полей; вон они уже показались в голубых и розовых рубахах, идущие по склонам со всех сторон.
Все было как прежде, когда колокол бил одиннадцать, но прежде они шли медленно, утомленные, обессиленные, словно помимо воли, — теперь же радость сквозила во всем, они возвращались с легкостью, их вело счастье.
Легкость была во всем теле, легкость была на сердце, они шли и им было легко, вот подошли совсем близко, принялись смеяться, потому что теперь они смеялись как будто заранее.
Легкость внутри позволяла радоваться, они кричали:
— Эй, Матиас! А для нас у тебя что-нибудь найдется? Или ты продаешь только женщинам? Ах ты, плут! Но учти, платим-то мы!
И тут они поняли, что платить больше не надо.
Матиас, взяв мула под уздцы, шел им навстречу. Он показал пустой кошель.
Они, всплеснув руками:
— Тем лучше для нас! Но сами-то вы, небось, разоритесь!
И снова повсюду звучал смех.
В это время на одной из крыш находился Питом, снова взявшийся в этот день за ремесло кровельщика. Стоя на крыше, он поглаживал белую бороду:
— Эй, вы там, внизу! Я тоже не прошу денег! Ему-то вон хотя бы достаются улыбки, может, и мне кто-нибудь улыбнется?!
Он обращался к девушкам, которые пришли к Матиасу, и с высоты крыши Питом кричал им:
— Я починю крышу, чтобы у вас дома не пошел дождик! Неужели же вы столь неблагодарны?!
Они повернулись к нему и, видимо, все устроилось, теперь Питом говорил:
— Вот и ладно!
X
Была среди них и Терез Мен. Лицо у нее было желтым, как сливочное масло, голова маленькой; кричала она всегда одинаково и жесты ее были всегда одни и те же.
Казалось, она одна не заметила перемены — это была все та же Терез Мен, то же потрепанное платьишко, те же огромные, серые, бесформенные башмаки, напоминающие, скорее, булыжники, та же соломенная шляпа, поля которой словно погрызли мыши.