Все думали, он собирается рассказать историю; вероятно, он и хотел поведать что-то еще, но вдруг замолчал.
Словно обрезали нить и то, что было привязано к ней, упало.
А Шемен в мастерской продолжал рисовать картину, используя лишь светлые краски, и дивился, что они кажутся ему уже недостаточно светлыми.
Он продолжал стоять перед картиной, на которой все было прекрасным; все на ней было таким, словно бы уже и не существовало.
Теперь все было слишком красивым. Уже не случалось так, как в минувшей жизни. Прежде, в той, минувшей жизни сердце человеческое было, как небо, а то чаще всего оказывалось серым; теперь каждый день в окна сияло солнце, и освещаемые им предметы, вырезанные из чудесной розовой лиственницы или благоухающей еловой сердцевины, начинали светиться. Прежде почти никто никогда не был собою доволен; может, на десять дней и придется один хороший; порадуешься на себя разок в две недели. В прежние времена на сердце редко случались праздники, может, поэтому их столь ценили. Шемен выколотил о верстак почти полную трубку. Чаще всего ничего вообще не хотелось, даже табака, потому что сам себе был противен. Напрасно принималась щебетать птица, которая вам прежде нравилась; напрасно качались ветки на склонившемся дереве, словно оно тянуло к вам руки. Шемен уселся в углу, уперся локтями в колени, опустил голову. Таким Шемен был в прежней жизни, сердце его было чутким, слишком чутким для той суровой жизни, он искал самого себя и не находил, но теперь… Что же происходит?
Пока Шемен держал кисть и ходил с ней туда-сюда, что творилось у него внутри? И что за странное поднимается в глубине сожаление, словно зверь взбаламутил ил на дне лужи?
— Я смотрю на своего малыша, говорю: «Ты такой милый! Улыбнись мне еще разок!» Мой маленький, он больше не плачет. Я надела на него рубашечку и вязаный чепчик, а поверх — хлопковое платьице и курточку, вот и все — теперь не надо надевать столько теплых вещей, как прежде. Иногда я кладу его в кроватку голеньким, а иногда сажаю его голенького на стенку ограды, там ему нравится. Машет ручками и ножками, сколько хочет.
Она подносила его к свету, показывала:
— Посмотрите. У него вокруг ротика все покраснело, словно он ел малину. Но водой это не смоешь.
Она брала носовой платок, терла:
— Видите?
И вторила остальным:
— Это потому, что у нас все теперь есть.
Единственное, чего нам не хватало, так это перемен.
И вот шла Катрин с внучкой, шла толстушка Мари с Печальной Люси (правда, та уже не могла печалиться). Слышался шелест воды: Феми поливала сад. За окном, как всегда, сидел Питом.
Шерминьон шел на своих двоих, словно у него всегда было две ноги.
Приходил Бе, его спрашивали: «Ты видишь?»
А когда добавляли: «В прошлой жизни ты такого не видел!» — он оглядывал вас с таким удивлением, словно бесконечное небо и все вещи под ним принадлежали ему веки вечные.
На вершине горы сверкает солнце. Одна гора — остроконечная, другая — ровная. Эта — зеленая. Та — серая.
Вот — одна гора, вон — другая, затем снова — гора, и опять — гора.
Одна — ровная, другая — остроконечная. Вон та — зеленая, а там вон — серая…
XII
Терез Мен поднялась с козами к местечку под названием Суз Анпрейз высоко в горах. Как можно понять из названия, оно находится под скалистыми склонами. Расположено на большой высоте, вдали от всего. Каменистые склоны Анпрейз сияют возле горной гряды, словно ящик матового стекла. Добраться туда можно часа за три. Повсюду обломки скал, когда-то рухнувшие сюда с гряды, огромные, как дома, будто стоит тут другая деревня. Ходить здесь с животными, в общем, неудобно. Местность это вздыбленная, удаленная, труднопроходимая и страшно дикая, хотя не настолько, как чуть дальше к востоку, где начиналось ущелье такое огромное, словно целую гору рассекли ударом гигантской сабли. Под склоном Анпрейз есть поросший травой спуск, а после — гигантские обломки; если повернуть налево — ущелье — надо встать лицом к гряде, оно будет слева. Земля внезапно уходит у вас из-под ног, обрываясь и скользя вниз на глубину не менее ста пятидесяти метров; и, чтобы обогнуть пропасть, нет ничего, кроме узкого карниза, на котором едва помещаются ноги. Повсюду вокруг еще царствует солнце, но ниже — местность, куда солнечный свет никогда не проникал; нет там ни красоты, ни силы дня. Тем не менее в прежней жизни именно сюда люди отправлялись на поиски и даже отваживались спускаться вниз меж горных массивов, гонимые потребностью раздобыть воду, смертельно рискуя из страха погибнуть от смерти иной (в периоды великой засухи); они спускались глубоко в ущелье, отыскивая ручей, а позже проложили для него русло, обустроив деревянный канал, но то время кончилось. Теперь для спуска требовалось уж слишком большое любопытство, которое как раз и приписывают козам, ведь порой оно просто распирает этих рогатых созданий.